Логический атомизм.

1.Начало Логико-Философского трактата Л.Витгенштейна производит впечатление размежевания с предшествующей традицией всей философии:

«1.1 Мир есть целокупность фактов, а не вещей»

Кажется, такая позиция фиксирования динамики мира является новым словом в философии, однако, на деле все сводится к старому доброй статике:

«2. Факт есть связь событий. 2.1.Событие – связь объектов (предметов, вещей)…2.027 Устойчивое, сохраняющееся и объект суть одно и то же. 2.0271 Объект – устойчивое, сохраняющееся; конфигурация [объектов] – меняющееся, нестабильное.»

Если добавить к этому, что «2.02 Объект – прост», «2.021 Объекты образуют субстанцию мира. Потому они не могут быть составными», «2.0232 Кстати говоря, объекты бесцветны», то можно сделать вывод, что речь идет о некой новой формулировке атомизма, где атомом (неделимым элементом) является объект.

2.Итак, у Витгенштейна мир получил застывшую форму коловрашения атомов в пространстве логики – «2.0233 Два объекта одинаковой логической формы, если отвлечься от их внешних свойств, отличаются друг от друга только тем, что они различны». Это звучит точно по Демокриту – где атомы отличаются друг от друга видом и положением в пустоте, естественно если вид у атомов одинаковый, то они различаются только положением.

3.Читаем далее: «2.0231 Субстанция мира может определять только форму, а не какие-нибудь материальные свойства. Ибо таковые образуются лишь конфигурациями объектов – изображаются только предложениями». Это замечание особенно примечательно. Получается объект сам по себе не имеет материального свойства, его имеют только конфигурации объектов, которые образуют событие (2.0272). Это уже натяжка, поскольку согласно 2.027 объект и есть устойчивое и сохраняющееся, а конфигурация (событие) – меняющееся, нестабильное. Но для Витгенштейна здесь важно, в целях дальнейшего рассмотрения, чтобы с объектами нельзя было бы связать смысл, но только с событиями (конфигурацией объектов), которые описываются предложениями.

Как мир стал языком.

1.На основе такой наивной метафизики, которую можно назвать «логическим атомизмом», легко решить необходимую задачу – свести мир к языку. Точнее говоря, построить взаимнооднозначное соответствие между так выстроенным миром и языком.

2.Витгенштейн начинает с того, что вводит понятие «картина»: «2.12. Картина – модель действительности». Элементам картины соответствуют объекты мира (2.13) Связь объектов есть соотношение элементов. (2.15) У картины и у мира есть общее – логическая форма, чтобы вообще картина могла изображать мир. (2.19) Истинность или ложность картины узнают только в сопоставлении ее с действительностью (2.223). И, наконец, мы узнаем, что «мысль – логическая картина факта» (2.225), а «целокупность истинных мыслей – картина мира».

3.Понятно, что изначально естественный язык шире естественного мира, поэтому Витгенштейн в понятие мира вводит не только существование событий, но и их несуществование. Делает это он достаточно «изощренно»: « 2.04 Мир – целокупность существующий событий. 2.05. Целокупность существующих событий определяет и то, какие события не существуют. 2.06. Действительность – существование и несуществование событий. (Существование событий мы также называем положительным фактом, несуществование – отрицательным.) 2.063 Мир – действительность во всем ее охвате». Иначе говоря, в понятие «мир» Витгенштейн включает не только то, что есть, но и то, чего нет, но логически выводится как отрицание того, что есть. Такая «перестройка» понятия «мир», который становится местом всего того, что логически возможно (есть ли оно или нет), нужно для Витгенштейна, чтобы подготовить почву для сведения мира к языку, в котором как раз зафиксированы всевозможные утверждения и его отрицания. Если бы такую подтасовку в понятии мир Витгенштейн не сделал бы, то ему не удалось бы утверждать, что логическая форма языка и логическая форма мира одинаковы.

4.Далее идет тонкая настройка соответствия мира и языка. Объекту соответствует в предложении знак, смыслу - предложение, мысли – осмысленное предложение (4.000), «целокупность предложений есть язык» (4.001). Причем отношение между знаками и предложениями из этих знаков находится в таком же отношении, как объект находится к комплексу объектов (однозначное соответствие): «3.24 Предложение, повествующее о комплексе, находится во внутреннем отношении к предложению, в котором речь идет о составной части этого комплекса». Кажется, задача решена?

5.Еще нет. На самом деле, когда Витгенштейн говорит о «картине мира» вначале трактата он имеет в виду некое «изображение» мира, как на реальной картине – в пространстве, времени и красках. Ведь согласно «2.0251 форма объектов – пространство, время и цвет (цветность)». Иначе говоря, картина мира есть некая структура мира, зафиксированная как отношение ее элементов (2.15). «2.1512 Она [картина] подобна мерилу, налагаемому на действительность. 2.15121 К измеряемому предмету прикасаются лишь конечные метки измерительной шкалы. 2.1513 В соответствии с таким пониманием картине, стало быть, присуща еще и изобразительная сопричастность, делающая ее картиной». Иначе, говоря, под «картиной мира» имеется в виду буквально некая «картинка» как структура изображаемого. Но как перейти от этой картины к предложению? Эта существенная проблема, для Витгенштейна не кажется трудной. «4.011 На первый взгляд предложение – как оно, например, напечатано на бумаге – не кажется картиной действительности, о которой в нем идет речь. Но и нотное письмо на первый взгляд не кажется изображением музыки, а наше фонетическое (буквенное) письмо – изображением нашей речи. И все-таки эти знаковые языки оказываются даже в обычном смысле слова изображением того, что они представляют». Вот так существенная проблема перехода от картины как структуры к предложениям языка осуществлено в нескольких словах с минимальными затратами остроумия. На деле здесь Витгеншнейн как ясно из дальнейшего – логическую форму картины мира (как некую изображаемую структуру) поменяет логикой предложений. Эта логическая ошибка подмены понятия тем разительнее, что выводы относительно картины мира будут делаться исходя из анализа структуры языка, т.е синтаксического и логического отношения предложений. И только на основе такой логической ошибки вообще возможно свести мир к языку.

6.Добившись взаимнооднозначного соответствия мира и языка легко критиковать философию, проблемы которой возникают только в результате того, что она «не наделила значением определенные знаки своих предложений» (6.53).

Глобальные выводы.

1.Поскольку установлено взаимнооднозначное соответствие мира и языка (мир=язык), Витгенштейн позволяет себе перейти к анализу языка и вообще забыть о мире – теперь все изложение сосредотачивается на анализе логических (в смысле школьной формальной логики) связей предложений. Вот образчик его «логики». Поскольку «5.134 Из одного элементарного предложения нельзя вывести никакого другого» делается вывод, что нет причинной связи вообще: «Выводить события будущего из событий настоящего невозможно. Суеверие – вера в такую причинную связь» (5.1361)

2.Поскольку речь идет уже только о языке, истина как сравнение картины с действительностью (2.222) уступает пониманию «истины» как значения переменной. Наконец, Витгенштейн вообще договаривается до того, что вся логическая структура языка (читай: мира) есть система логических тавтологий. Если бы это было так, то познание как приращение знания, вообще было бы невозможно.

3.Походя решая все существенные вопросы логики, математики, физики (сведенной почему-то только к механике Ньютона), наконец, находим нечто философское. Разговор о «Я». (5.62) Как истинный «критик» философии, единственную проблему Витгенштейн здесь усматривает только в солипсизме. До сих пор, двигаясь в терминах наивного реализма – мир, факты, объекты, картина мира и т.д. – наш философ натолкнулся, наконец, на метафизическую проблему: «Я есть мой мир. (Микрокосм).» (5.63). Это обнаруживается в том, что «границы моего языка означают границы моего мира» (5.6., 5.62). Здесь логика автора делает сальто-мортале, поскольку из последнего делается вывод, что «не существует мыслящего, представляющего субъекта» (5.631), поскольку «субъект не принадлежит миру, а представляет собой некую границу мира» (5.632).

Давайте еще раз, пошагово, восстановим «непростую» логику Витгенштейна:

Граница мира= граница языка субъекта; Субъект вне языка, поскольку видимо он им владеет, а значит вне мира (или на его границе); Вне мира ничего нет, а значит, нет никакого субъекта вообще или он на границе мира. Видимо так?

4.Забавно, как Витгенштейн от противного доказывает, что метафизического субъекта в мире нет (5.633-5.634). Это пример того, до чего доводит иных «логиков» пренебрежение к метафизике. Процитируем этот пассаж полностью:

«5.633 Где в мире должен быть обнаружен метафизический субъект? Ты говоришь, что дело здесь обстоит совершенно так же, как с глазом и полем зрения. Но в действительности ты не видишь глаза. И ничто в поле зрения не позволяет делать вывод, что оно видится глазом. 5.6331 То есть огрубленная форма визуального поля не такова: [здесь рисунок – какая-то загогулина]. 5.634 Это связано с тем, что никакая часть нашего опыта не является одновременно и априорной. Все, что мы видим, могло бы быть и иным. Все, что мы вообще в состоянии описать, могло бы быть и другим. Не существует априорного порядка вещей. 5.64 Здесь видно, что строго проведенный солипсизм совпадает с чистым реализмом». Прежде всего, бьет резонансом по ушам это обращение «ты говоришь» в рассуждении, которое нигде больше в трактате не встречается. По существу же говоря, понятие рефлексии, самосознания, конечно, нашему автору неведомо. Он способен на все взирать только внешним взглядом естествоиспытателя, как если бы мир существовал сам по себе.

5.С большой затратой на глубокомыслие в конце труда, почивая на лаврах проделанной работы, Витгенштейн решил поделиться последними выводами о Боге, этике и эстетике, последняя почему-то до кучи у него суть одно с этикой (6.421).

Начинает наш «Философ» издалека: «6.41 Смысл мира должен находиться вне мира. В мире все есть, как оно есть, и все происходит, как оно происходит: в нем нет ценности – а если бы она и была, то не имела бы ценности» (курсив мой). Прокомментируем: смысл мира действительно находится вне мира – в субъекте и ценность в мир привносит именно он. Что хотел сказать наш автор неясно – вчитайтесь только в выделенное курсивом, я отказываюсь это комментировать. Но читаем 6.41. дальше: «Если есть некая ценность, действительно обладающая ценностью, она должна находится вне всего происходящего и так-бытия (So-seins). Ибо все происходящее и так-бытие случайны. То, что делает его неслучайным, не может находиться в мире, ибо иначе оно бы вновь стало случайным. Оно должно находиться вне мира.» Комментарий: Опять же вызывает недоумение введение термина, так-бытие, которое больше вообще нигде не встречается. И это у автора, который критикует метафизику за то, что она «не наделяет значением знаки своих предложений» (6.53)! Это бессмысленное повторение «ценность, действительно обладающая ценностью», это гипнотизирование тавтологией «неслучайное» не может быть в «случайном» (мире), прикрывает куцую мысль, что Бог вне мира. Для этого не надо было писать целый трактат, это ясно из самого смысла того, что есть мир. И, кроме того, почему в мире все случайно? Не потому ли, что мир= язык, а язык произволен? Читаем далее:

«6.42 Потому и невозможны предложения этики. Высшее не выразить предложениями. 6.421 Понятно, что этика не поддается высказыванию. Этика трансцендентальна. (Этика и эстетика суть одно.)»

Здесь опять же порочная логика язык=мир, поскольку Бог вне мира, то значит и вне языка. Невозможное выражение «этика трансцендентальна» после работ Канта звучит просто восхитительно! (До этого была «логика трансцендентальна» (6.13)) Почитайте, обоснование невозможности этики в 6.422, такой непосредственной наивности в философии вряд ли можно еще где-то найти. Особенно познавательно мы узнаем, что «вознаграждение должно быть чем-то приятным, а наказание – чем-то неприятным».

6. Пропустим пустую болтовню о воле, общие слова о смерти и бессмертии, непонятно как связанные с логикой самого трактата, и остановимся на мистическом. «Мистическое – не то, как мир есть, а что он есть» (6.44) «Переживание мира как ограниченного целого – вот что такое мистическое» (6.45). «В самом деле, существует невысказываемое. Оно показывает себя, это – мистическое» (6.522). Короче говоря, есть некое «мистическое», о котором высказать ничего нельзя, кроме, по-видимому, того, что выше процитированно?! Заперев себя в бессмыслице мир=язык, не мудрено, что часть мира, которая не укладывается в языковые игры, вдруг предъявила себя как нечто вне языка, что для Витгенштейна является чудом – чем-то мистическим. Но ведь вне языка, т.е. по Витгенштейну, вне мира ничего нет, а если все-таки есть, то почему оно невыразимо, если Витгенштейн его выражает? Но Мудрому Философу это невдомек, он вещает напоследок с наивной простотой «7.000 О чем невозможно говорить, о том следует молчать». Вдумайтесь в это «следует»! О чем невозможно говорить, о том ничего нельзя сказать, причем здесь долженствование?

Общий комментарий: методологические просчеты Витгенштейна.

1.Получить желаемую философскую картину мира просто, если сам мир перед этим упростить с нужной для этого степенью. Обойтись без метафизика невозможно, поскольку она в средоточии отношения человека и мира. Это же показывает и пример Витгеншейна. Его логический атомизм есть только наивное представление о мире исследователя, который не занимался философией всерьез. А ведь речь идет не просто о возможном взгляде на мир наряду с другими, но о единственно возможном. Наш автор вознамерился всей предшествующей философской традиции сказать с гордостью пророка: «Большинство предложений и вопросов, трактуемых как философские, не ложны, а бессмысленны. Вот почему на вопросы такого рода вообще невозможно давать ответы, можно лишь устанавливать их бессмысленность. Большинство предложений и вопросов философа коренится в нашем непонимании логики языка» (4.003) Мне приходится сдерживать свои порывы презрения в отношении Витгенштейна, чтобы оставаться политкорретным, читая его пример бессмысленного «философского вопроса»: «Это вопросы такого типа, как: тождественно ли добра в большей или меньшей степени, чем прекрасное» (4.003) Действительно, здесь Витгенштейн держится своей же проверенной логики – сначала свести исследуемый материал до необходимого уровня, готового принять его критику, чтобы тем проще и убедительнее ее осуществлять.

2.Пример Витгенштейна показывает, что если Вы серьезно не занимаетесь философией, то философия займется Вами. Всерьез воспринимать философскую критику Витгенштейна могут только неграмотные в философии люди:

1)Наивное внешнее представление о мире как если бы автор описывал реальность так, как она есть сама по себе. Отсутствие проблематики субъекта как такового. Проблематика субъекта отчасти компенсируется анализом языка как выражения смысла мира, однако, трактовка места языка в отношении с миром зависит от того, как понимается мир. При другом понимании мира возникает другое понимание языка.

2)С таким с внешним представлением о мире связаны и логические «парадоксы», где вся проблематика мысли как мысли – метафизика, этика, эстетика и т.д. как нечто внеязыковое, а значит по Витгенштейну, относящееся не к миру, а к чему-то вне его – объявляется или бессмысленным, или мистическим. Но ведь это и есть проблематика субъекта, его внутреннего мира, который естественно лежит вне мира постулированного Витгенштейном.

3)Даже если оставаться в рамках логики Витгенштейна, то и внутри себя она, как я пытался показать выше, имеет серьезные просчеты. Прежде всего, это касается перехода от представления о мире как модели действительности к представлению о мире как языку. Дело в том, что модель действительности есть некий логический каркас, который набрасывается на мир, некая схема реального. Эта схема принципиально не сводима к языковому описанию, поскольку помимо « картины» реального подразумевает целую серию отношений внутри самой картины, которые подразумеваются в ней, поскольку эта картина реального есть часть мира и находится в его контексте. Сюда входит и наша позиция субъектов, и установка исследователя (научная, религиозная, поэтическая и т.д.) и наше умение ориентироваться в мире, действовать, соизмерять, вычленять существенное и т.д., вплоть до ошибок и верований. Но Витгеншейн ставит равенство между логикой внутри такой картины как каркаса реального и логикой внутри языка, которая согласно нему же есть логика предложений. На этой существенной методологической ошибке основана, при прочих допусках, вся система Логико-Философского трактата.

То, ради чего написан этот очерк.

1.Пьер Адо, известный знаток Плотина и вообще античной философии, в одной своей статье «Негативная теология» (Духовные упражнения и античная философия., М.,СПб., 2005 ) позволил себе сравнить апафатизм неоплатоников и вывод о Витгенштейна о невозможности предложению языка выразить логическую форму мира. «Для того, чтобы можно было изображать логическую форму, мы должны были бы быть в состоянии поставить себя вместе с предложениями вне логики, то есть вне мира» (4.12) Или еще ясней: «То, что выражает себя в языке, мы не можем выразить с помощью языка» (4.121). Далее, Адо цитирует Витгенштейна с его мистическим – тем, что не может быть выражено в языке.

2.Конечно, язык как средство выражения выражает то, что может выразить. И если мы можем с помощью него указать на нечто, что языком однозначно не выразимо – я имею в виду Принцип Единства, трансцендирующий нашу возможность о нем говорить, то это не значит, что этот Принцип сам по себе невыразим, ведь мы о нем как-то говорим, к нему как-то путем отрицаний всех предикатов подходим. Скорее, дело в том, что в таком предельном употреблении, язык как различающий одно и другое – является недостаточным выразительным средством для мышления. Мышление, дойдя до предела языка, на который оно опирается в своем восхождении к Единому, должно однажды отказаться от него и перейти к созерцанию. Само существование такого предел языка, где язык уже не может явно выражать то, что дано для мышления, означает, что язык не равен миру и мир, как и мышление постигающее его шире языка. В этом собственно и состоит проблематика субъекта, которую Витгенштейн, сводя ее к проблематике языка, совершенно упускает.