Сократ противопоставляет абстрактное конкретному в силу отсутствия источника абстрактного, что логично для не индивидуализированного познания, исходящего не от Тела как единого, а от объекта "Сократ". Куда проще было бы определить место добродетели как частному, и не рассуждать о ней попусту. Философия имеет истоком своим единое, а частное и общее поглощается им, но Сократу это было неведомо. Знание относится к частному, или к общему, но никак не к единому, и потому наука не философия. "Сократ известен убеждением в том, что единственное, что он знает – это то, что он ничего не знает" - это и важно, и здесь нет парадокса, потому что единое в начале философствования [диалог], а не в конце его, как в науке. Диалоги Платона связывали единое с любовью [эрос]; а единое Плотина - с тайной и верховенством Блага. 

Философия должна обращаться ко всем этим объектам без редуцирования их к одному привилегированному виду, объясняющему остальные. Философия обладает внутренней потребностью говорить одновременно о естественных и искусственных объектах, не только сидеть на секциях этики, как предлагает Вольф Зингер, и не только делать так называемую «междисциплинарную» работу, означающую тотальное подчинение философии достижениям точных наук, как хотелось бы Томасу Метцингеру. 
Вместе с систематической амбицией говорить обо всем, философия должна сохранять определённую скромность. Сократ, родовой герой нашей дисциплины, известен своим убеждением в том, что единственное, что он знает – это то, что он ничего не знает. Это не пустая или саркастическая поза, но то, что обладает очень точным смыслом. В начале платоновского «Менона» мы читаем следующий обмен репликами между Сократом и персонажем из названия:
«Менон: Что ты скажешь мне, Сократ: можно ли научиться добродетели? Или ей нельзя научиться и можно лишь достичь ее путем упражнения или ее не дает ни то, ни другое, а люди обладают ей от природы либо еще как-нибудь?
Сократ: [...] Здесь я, Менон, делю нужду моих сограждан и упрекаю себя в том, что вообще знать не знаю, что же такое добродетель. А если я не знаю, что есть нечто, то откуда мне знать, какими качествами оно обладает?» [11]
Обратите внимание на присутствующий здесь парадокс. Обычно мы думаем, что точно знаем нечто через его качества. Но в этом фрагменте, как и в других, Сократ говорит нам, что мы должны знать вещь до и отдельно от ее качеств. 
Утверждение, что все природные, искусственные, человеческие, нечеловеческие, реальные и нереальные сферы состоят из объектов, а миссия философии состоит в том, чтобы дать теорию этих объектов, может показаться безобидным и очевидным, если не сказать пустым. Кому придет в голову отрицать настолько обобщенное и шаблонное утверждение? Ответ в том, что фактически вся история философии и науки отрицает его. В самом деле, обескураживает, как единогласно объекты атаковались и атакуются в качестве предельного воплощения человеческой наивности. 
Обычно я рассказываю историю о том, как досократические мыслители древней Греции, начиная где-то с 600 года до н.э., создали целую дисциплину из проваливания (undermining) объектов, сведения их к какому-то меньшему, более первичному элементу, из которого состоят всевозможные объекты разных размеров. Это началось с Фалеса Милетского и его утверждения того, что вода является первым принципом всего. Анаксимен продолжил ряд воздухом в качестве предпочтительного изначального элемента. Больше гибкости предоставляла теория Эмпедокла, состоявшая в том, что существует не менее, чем четыре одинаково изначальных элемента: вода, воздух, земля и огонь, соединяемые любовью и разделяемые ненавистью. Демокрит был наиболее известным поборником неделимых физических атомов. Рядом с этими теоретиками первичных элементов находилась иная, но пересекающаяся с первой, группа досократических мыслителей, которые искали что-то еще более глубокое, чем вода, воздух или атомы: более первичную, неопределенную массу, из которой все индивидуальные вещи должны возникнуть. Это – бесформенный apeiron, неограниченный сгусток, из которого все выходит и в который все возвращается. Единственный спор вокруг него состоял в том, существовал ли apeiron в прошлом, существует ли он в настоящем, без нашего знания об этом, или он будет существовать в будущем, когда все определенные качества исчезнут. Пифагор и Анаксагор считали, что apeiron существовал в далеком прошлом, до того, как вдохнул пустоту или начал вращаться слишком быстро, что привело к раздроблению на индивидуальные объекты, окружающие нас сегодня. Парменид придерживался взгляда, согласно которому этот apeiron (называемый им «бытием») существует в настоящем, в то время как чувства и мнения, наблюдающие множество различных вещей, вводят нас в заблуждение. Только проницательный Анаксимандр считал, что apeiron появится в далеком будущем, после того, как работа справедливости аннигилирует все противоположности, все индивидуальные вещи, возвращая их в изначальное, неопределенное чрево (взгляд, вероятно, повлиявший на идею классовой борьбы Карла Маркса). По мнению всех этих теорий, объекты среднего размера слишком поверхностны, чтобы быть истинными: они должны быть редуцированы к базовым, лежащим в их основе, компонентам. Проблема таких доктрин в их неспособности объяснить относительную независимость вещи от частей, из которых она состоит. Если бы все атомы моего тела были уничтожены, тогда, надо полагать, я бы исчез. Но многочисленные атомы могут быть перемещены или убраны без какого-либо изменения во мне, точно так же, как Европейский Союз не исчезает только потому, что несколько его граждан умирают ежеминутно или даже тогда, когда различные входящие в него нации присоединяются или отделяются. Объекты – это нечто, существующее сверх своих компонентов, точно так же, как дети – нечто сверх своих родителей – не потому что результаты «непредсказуемы», а потому что даже если бы они были полностью, с божественной точностью, предсказуемы, из физической зависимости большей вещи от ее составных частей не следует тождественность большей вещи со всей совокупностью и положением этих частей. По крайней мере, это один из способов определить известное понятие «эмергенции». 
Рядом с этими проваливающими антиобъектно-ориентированными философиями, имевшими популярность в древнегреческой мысли, истории естественных наук и современных философий доиндивидуального (Жиль Делез и Жильбер Симондон приходят на ум), мы встречаем и противоположное направление, которое я называю «наваливающим» (overmining) подходом. Здесь объект рассматривается не как нечто слишком поверхностное, но как нечто слишком глубокое, чтобы быть правдой. Зачем постулировать существование невидимых сущностей, лежащих за явлениями? Все и есть, скорее, явление, отношение или событие, чем субстанция. Все является динамическим потоком и течением, а не статическими независимыми сущностями. Все – только явление для сознания или же полностью познаваемо через математические уравнения. В мире нет темных и призрачных осадков, ничего непознаваемого для аккуратно наблюдающего сознающего разума. Проблема этих наваливающих теорий в том, что они неспособны объяснить, почему что-либо меняется. Если бы мир в нынешнем состоянии был полностью развернут, а ничего не осталось бы невыраженным здесь-и-сейчас, невозможно было бы объяснить, почему что-то должно сместиться или перейти из текущего состояния в другое. Любое изменение требует наличия определенного невыраженного избытка или осадка, какой-то нереляционной части объектов, позволяющей им входить в новые отношения. 
Но что в этих двух противоположных стратегиях по уничтожению значения объектов особенно бросается в глаза, так это то, что они всегда зависят, дополняя, друг от друга. Проваливающий подход, такой как атомизм, утверждает, что все столы, стулья и животные – только совокупности атомов и потому помещает атомы в основание мира. Но, в то же время, он делает эти атомы познаваемыми, взаимозаменяемыми со всеми качествами, которые могут быть истинно приписаны атомам и, таким образом, наинедоступнейшая глубина выводится на достижимую поверхность, где все может быть наблюдаемо и познаваемо. Предельный, тончайший физический уровень совпадает с наивысшим уровнем ясного человеческого внимания. В подтверждение, рассмотрим такую ультрареляционную метафизику, как у Бруно Латура, говорящего нам, что вещь является ничем большим, чем то, что она модифицирует, трансформирует, задевает или создает [13]. Если бы это было правдой, тогда все было бы ничем иным, как собственными нынешними воздействиями на все остальное. Поверхностные события и связи мира в этот момент были бы его единственным существующим слоем, без чего-либо в запасе и без возможного двигателя изменения. В последние годы, будто чувствуя это затруднение, Латур ввел понятие неотформатированной «плазмы» [14], лежащей в основе всех отношений и выглядящей во многом схожей с бесформенным досократическим apeiron’ом [15]. Необходимо имя, описывающее эту, заметно преобладающую в интеллектуальной жизни, двойную стратегию провала (undermining) и навала (overmining), и недавно я заигрывал с термином «двойной вал» (duomining), производственным понятием, отсылающим к одновременному использованию добычи данных и анализа текста [16].
Но для обозначения всех способов стирания объектов мы можем просто использовать термин «вал» (mining). Миссия философии состоит не только в том, чтобы раскинуть свою сеть как можно более широко, ловя такую разную рыбу, как протоны, армии, коты, единороги, Наполеон и прямоугольные треугольники, но и в том, чтобы избегать вала, под которым я понимаю любую форму провала, навала или, чаще, обе. Философия не может стремиться к тому, чтобы стать формой знания, в силу причин, приведенных Менону Сократом, но это не делает ее «мертвой», как полагает Хокинг. Напротив, философия обладает парадоксальной миссией – попытаться дать нам определенный непрямой доступ к вещам, отдельно от их качеств, даже если часто вещи и понимаются как ничто иное, нежели пучки их собственных качеств, так что яблоко становится ничем иным, нежели семь, пятнадцать или, может быть, триста яблоко-качеств, которые мы верно распознаем в нем. Не в том смысле, согласно известному клише, будто целое «больше, чем сумма его частей», но в том смысле, что целое меньше, чем сумма его частей. Яблоко – нечто меньшее, чем все чрезмерные вспышки сладости и зелени, и холодности, через которые оно сообщает себя. Но это «меньшее», вероятно, куда более очаровательно, нежели детализированное целое. 
Знать, что он ничего не знает, для Сократа не пустая фраза и не противоречивое утверждение, но отказ от парафраза в качестве модели философии: добродетель, как и любой другой предмет, обсуждаемый в платоновских диалогах, не может быть заменена набором фактов о добродетели. Это не означает, что мы вообще лишены когнитивного доступа к реальности, но только то, что этот доступ должен быть искривленным или непрямым, но не парафразом. 
Мало причин для удивления тому, что научная философия (заметьте, я не говорю «наука», часто, в отличие от большинства обожествляющих науку течений философии, она работает по-философски) требует знания. Более того, она требует, чтобы это знание принимало форму дискурсивного парафраза. 
https://www.facebook.com/notes/pastiche-project/%D0%B3%D1%80%D1%8D%D0%BC-%D1%85%D0%B0%D1%80%D0%BC%D0%B0%D0%BD-%D0%BE-%D1%81%D0%BC%D0%B5%D1%80%D1%82%D0%B8-%D1%84%D0%B8%D0%BB%D0%BE%D1%81%D0%BE%D1%84%D0%B8%D0%B8/1683461088532531 Грэм Харман. О смерти философии