Граждане государства, которое Гоббс уподобляет Левиафану, разумны, расчетливы, эгоистичны и договороспособны. Они, как утверждает Гоббс, изначально находились в естественном состоянии. Но это состояние не могло не превратиться в войну всех против всех. А поскольку силы и способности у всех людей примерно равны, в войне не может быть победителя. И вот, чтобы прекратить убийственные распри, люди заключают договор. Этот договор, в отличие от «государственных договоров», представлявших собой форму весьма обычного в Средние века приглашения князей на правление, не предполагает никаких готовых величин: его не заключают с одной стороны народ, а с другой — приглашаемый править суверен. Ни народа, ни суверена еще нет в момент заключения договора, как нет и образующих народ граждан. Общественный договор — это абсолютное учредительное событие: до него не было ничего, что относилось бы к гражданской истории. Это учредительное событие само по себе не наблюдаемо, оно входит в логическую конструкцию социальности как идея абсолютного начала, а в логическую конструкцию абсолютного учредительного события входит абсолютное иное социальности. Та самая война всех против всех, которая не просто морально порицается, но и теоретически отрицается почти всеми позднейшими теоретиками общественного договора, не может и не должна быть доказана как исторический факт, демонстрирована в качестве события или цепочки событий: битв, стычек и прочих конфликтов, которые якобы действительно подвели к общему решению договариваться. Договариваются же они о том, что каждый отказывается от своего «естественного» права на все и уступает право карать преступления особому лицу (или группе лиц), Суверену, с тем, однако, условием, что и другие поступят так же. С самим же Сувереном договоров никто не заключает, поэтому он, будучи гарантом всех прочих договоров, сам не нуждается в гарантиях: он им трансцендентен. Поэтому расторгнуть договор между собой граждане не могут: его соблюдение гарантировано Сувереном; расторгнуть же договор с ним они не могут, потому что не с ним его заключали. Разумеется, мы находим у Гоббса некоторые аргументы, используемые для подтверждения тезиса о первоначальном состоянии войны и заключении общественного договора. Однако их историческая сомнительность должна была давно уже превратить его теорию в бесполезный хлам. Этого не произошло, потому что важна здесь логическая сторона его позиции. Он принимает важное теоретическое решение, которое лишь отчасти маскирует ссылками на реальное положение дел. «Большинство из тех, кто писал когда-либо о государстве, исходят так или иначе из предположения ... о том, что человек есть животное, способное от природы к жизни в обществе. Греки говорят ξτπον πολιτικόν (существо, живущее в государстве). На этом основании они строят учение о государстве таким образом, что, по их представлениям, для сохранения мира и управления всем родом человеческим нужно только, чтобы люди согласились на некоторые условия договора, которые они называют законами. Эта аксиома, хотя и принимаемая большинством, тем не менее ложна, и ошибочность ее исходит из слишком несерьезного отношения к человеческой при­роде». На самом деле люди изначально боятся друг друга, утверждает Гоббс. В знаменитом втором примечании ко второму параграфу первой главы первой книги трактата «О гражданине» он дает исчерпывающие разъяснения: «Я понимаю под словом „страх“ определенное предвидение будущего зла. Я отнюдь не считаю [стремление к] бегству единственным свойством страха. Тот, кто испуган, склонен также к недоверию, подозрительности, чуткому вниманию, предосторожностям, которые позволили бы не бояться». Фундаментальный страх представляет собой, иными словами, не событие (испуг), но состояние, подобно тому, как и война, по Гоббсу, это не битва (событие), но состояние (постоянно сказывающаяся воля к борьбе путем сражения). Этот страх, в сущности, непреодолим: в том же примечании Гоббс проговаривается: мы закрываем двери, ложась спать, говорит он, мы берем оружие, отправляясь путешествовать: разве о догосударственном состоянии здесь речь? Конечно, нет. И все-таки взаимная враждебность людей слишком велика, чтобы мы всякий раз без опасений доверили другому жизнь и собственность. Откуда же берется эта враждебность? Гоббс говорит (в главе XVII, открывающей вторую, главную часть «Левиафана»), что ее источником являются естественные страсти, увлекающие нас к пристрастию, гордости и мести. Разумно было бы следовать естественным законам, то есть справедливости, скромности, милосердию, но они противоречат естественным страстям, а без страха понести наказание никто не откажется от преимуществ, какие дает их нарушение. Правда, Гоббс называет среди человеческих страстей (в главе VI «Левиафана») и благоволение, и доброту, и великодушие, и даже любознательность, присущую из всех живых существ одному только человеку. Почему же не эти страсти берут верх? Все дело в том, что человек действует не только на основании страсти, но на основании обдумывания предвидимых последствий своих действий. В зависимости от того, что оказывается в конце цепочки таких следствий, он может говорить о видимом добре или зле. И, приобретая таким образом опыт, человек стремится не к одному только событию удовлетворения, но «к тому, чтобы навсегда обеспечить удовлетворение своих будущих желаний. Вот почему произвольные действия и склонности всех людей имеют целью не только добывание, но и обеспечение благополучной жизни и различаются между собой лишь в отношении путей, причем это различие обусловливается отчасти различием страстей в разных людях, а отчасти различием знаний и мнений, которые разные люди имеют о причинах, производящих желаемое следствие». Как и в определении войны, мы видим здесь различение события и состояния. А состояние предполагает знание о надежном, гарантированном достижении, что, в свою очередь, возможно благодаря опытному предвидению и благодаря власти.