Эротика это компенсация Тела, и никакого самостоятельного значения не имеет, поэтому не стоит связывать брак и сексуальное с эротикой, связь только косвенная, а не непосредственная как у Батая. Иначе как объяснить эротику до секса и брака, что особенно наглядно это в просматривании порно в любом возрасте. Инцест же никакого значения как для эротики, так и для секса не имеет, это нарциссизм (Тело в едином). Жорж Батай явно начинён Гегелем до немыслимого предела, а может и Марксом, без их помощи такого философского бреда не напишешь - "Брак как бы объединяет в себе корысть и чистоту, чувственность и запрет чувственности, щедрость и скупость.", или "он (человек) изменяет внешний естественный мир, берет из него орудия и продукты труда, которые составляют новый, человеческий мир. Параллельно с этим человек отрицает себя самого, воспитывает себя, отказывается, например, давать свободу удовлетворению своих животных потребностей". Это пример, где и философская классика  до добра может не довести.

- Не следует удивляться двусмысленности доктрины Леви-Стросса. С одной стороны, обмен, точнее дарение женщин, затрагивает интересы дарящего - ибо он дарит в ожидании ответного дара. С другой стороны, он основывается на щедрости. Это соответствует двойственности "дара-обмена" - особой институции, которую назвали потлачем: потлач - это одновременно предельная расчетливость и ее преодоление. Пожалуй, жаль только, что сам Леви-Стросс так мало настаивает на связи брачного потлача с самой природой эротики.
Для образования эротики необходимо чередование притягательности и ужаса, утверждения и отрицания. Правда, зачастую брак представляется нам противоположностью эротики. Но мы судим о нем так, исходя из одной, пожалуй второстепенной, стороны дела. Вполне возможно полагать, что в момент учреждения правил, устанавливавших брачные барьеры и их снятие, последними действительно определялись условия сексуальной деятельности. По всей видимости, брак является пережитком того времени, когда сексуальные отношения полностью зависели от них. Разве мог бы сформироваться столь строгий режим запретов и снятия запретов, касающихся сексуальной деятельности, если бы изначально у него не было иной цели, чем материальное обустройство семьи? По-видимому, все указывает на то, что в этих правилах имелась в виду игра интимных отношений. Иначе как объяснить противоестественный жест отказа от близких родственников? То был необыкновенно, невообразимо важный жест, своего рода внутренняя революция, которая должна была обладать большой силой, поскольку при одной мысли о нарушении этого правила людей охватывал ужас. Вероятно, именно из этого жеста происходит брачный потлач, то есть экзогамия - парадоксальное дарение другим предмета вожделения. Почему с такой силой и повсюду устанавливается запретная санкция, если не потому, что она противостояла такому трудноодолимому влечению, как деятельность продолжения рода? И обратно, разве самим фактом запрета его предмет не указывался для вожделения? не указывался ли он ему по крайней мере первоначально? обладая сексуальной природой, запрет, по всей видимости, подчеркивал сексуальную ценность своего предмета. А вернее, он придавал этому предмету эротическую ценность. Именно этим и различаются человек и животное: граница, поставленная свободной деятельности, придала неодолимому животному влечению новую ценность. Для человека связь между инцестом и навязчивой ценностью сексуальности проявляется не так-то просто, но эта ценность существует, и она наверняка связана с существованием сексуальных запретов, взятых в целом.
Мне даже кажется, что в таком двустороннем процессе заключается самая суть эротики. А вслед за Леви-Строссом мне также кажется, что в нем заключается принцип правил обмена, связанных с запретом инцеста. Связь этих правил с эротикой подчас трудноуловима, поскольку их предметом является брак, а, как уже сказано, брак и эротику часто противопоставляют друг другу. Главной стороной брака стал для нас хозяйственный союз с целью производства потомства. Изначальным предметом брачных правил, поскольку они вообще действуют, возможно, был весь ход сексуальной жизни в целом, но в итоге, как кажется, у них не стало иного смысла, кроме распределения богатств. Значение женщин сузилось до их плодовитости и труда. Однако эта противоречивая эволюция была предопределена заранее. Эротическую жизнь можно было подчинить правилам только на время. В конце концов правила выбросили эротику за пределы правил. Когда эротика отделилась от брака, то брак обрел прежде всего материальный смысл, важность которого совершенно справедливо и подчеркивает Леви-Стросс; правила, определявшие раздел женщин - предметов вожделения, стали обеспечивать раздел женщин - рабочей силы.
Идеи Леви-Стросса описывают лишь частный аспект перехода от животного к человеку, который должен быть представлен в целом.
Доктрина Леви-Стросса, как кажется, отвечает - причем с неожиданной точностью - на главные вопросы, которые возникают при рассмотрении странных форм, часто принимаемых запретом инцеста в архаических обществах. Однако двусмысленность, о которой сказано выше, ограничивает если не долговременное значение этой доктрины, то, по крайней мере, ее непосредственный смысл. Главное в ней - деятельность обмена, "тотальный социальный факт", в котором участвует вся целостность жизни. Но, несмотря на это, практически через всю книгу проходит экономическое объяснение, словно его одного достаточно. Я далек от того, чтобы в принципе оспаривать его. Но экономическая деятельность представлена прежде всего как базис не исторических детерминаций, а правил, касающихся инцеста. Да, пусть автор и не стал показывать противоположную сторону дела, но он сделал необходимые оговорки. Остается рассмотреть с немного большего расстояния, как все в целом строится по-другому. Леви-Стросс сам почувствовал необходимость общего взгляда: он говорит о ней на последних страницах книги, но там можно найти лишь указание на такой общий взгляд. Анализ одного, отдельно взятого аспекта проведен превосходно, но общая картина, в которую вписывается этот отдельно взятый аспект, остается в состоянии наброска. Это может быть связано с отвращением от философии*, преобладающим, и не без причин, в ученом мире. Однако мне кажется затруднительным рассматривать переход от природы к культуре, держась в границах объективной науки, изолирующей и абстрагирующей свои представления. Стремление к этим границам, разумеется, заметно, когда говорят не о животном начале, а о природе, не о человеке, а о культуре. Тем самым одно абстрактное представление заменяется другим, и тем самым исключается момент, когда вся целостность бытия претерпевает изменение. Как мне кажется, трудно уловить эту целостность в одном или нескольких перечисляемых друг за другом состояниях; изменение, происходящее с появлением человека, не может быть отделено от становления бытия в целом, чья судьба разыгрывается в момент, когда человек и животное начало начинают противостоять друг другу, самым своим разрывом показывая целостность разрываемого бытия. Другими словами, мы можем уловить бытие только в истории: в переменах, переходах из одного состояния в другое, а не в череде состояний, представленных по отдельности. Говоря о природе и культуре, Леви-Стросс сталкивает между собой две абстракции, тогда как переход от животного к человеку включает в себя не только формальные состояния, но и процесс, в ходе которого они начали противостоять друг другу.
Специфика человека
Возникновением труда и исторически различимых запретов, а с субъективной точки зрения, очевидно, устойчивых чувств отвращения, непреодолимой тошноты - всем этим настолько четко обозначено противопоставление между зверем и человеком, что, несмотря на отдаленные времена, когда произошло это событие, оно представляется очевидным. В принципе можно полагать факт, который трудно подвергать сомнению: человек - это такое животное, которое не просто принимает природную данность, но и отрицает ее. Тем самым он изменяет внешний естественный мир, берет из него орудия и продукты труда, которые составляют новый, человеческий мир. Параллельно с этим человек отрицает себя самого, воспитывает себя, отказывается, например, давать свободу удовлетворению своих животных потребностей, в отношении которых зверь никак не сдерживается. Необходимо также признать, что оба отрицания, которые человек обращает, с одной стороны, на внешний мир, а с другой - на свое собственное животное начало, связаны между собой. Не наше дело устанавливать приоритет того или другого, выяснять, является ли воспитание (возникающее в форме религиозных запретов) следствием труда или, наоборот, труд - следствием некоторой моральной перемены. Но поскольку существует человек, постольку существуют, с одной стороны, труд, а с другой - отрицание животного начала в человеке посредством запретов.
Человек по самой своей сущности отрицает свои животные потребности, именно на это и направлено большинство запретов, которые являются настолько общераспространенными и кажутся настолько очевидными, что никогда и не обсуждаются. Правда, этнография изучает табу на менструальную кровь, к чему мы еще вернемся, но, строго говоря, только в Библии встречается частная форма общего запрета на непристойность - запрет на наготу, когда говорится, что Адам и Ева узнали, что наги. Зато никто не говорит об отвращении от excreta (испражнения), характерном исключительно для человека. Предписания относительно наших экскрементальных выделений не являются для взрослых людей предметом сколько-нибудь осознанного внимания и даже не упоминаются в числе табу. Итак, существует модальность перехода от животного к человеку, которая настолько радикально негативна, что о ней никто и не говорит. Мы не относим ее к религиозным реакциям человека, хотя относим к ним самые абсурдные табу. В этом моменте отрицание столь безусловно, что мы считаем неуместным замечать и признавать в нем что-либо достойное внимания.
Дабы не усложнять, я не буду сейчас говорить о третьем аспекте специфики человека, который связан со знанием смерти; напомню лишь в этой связи, что данная концепция - практически несомненная - перехода от животного к человеку в принципе восходит к Гегелю. Однако же Гегель, подчеркивая первый и третий аспекты, избегает второго, подчиняясь сам (не говоря о них) тем стойким запретам, которым следуем все мы. Это не так стеснительно, как кажется поначалу, ибо эти простейшие формы отрицания животного начала обнаруживаются и в более сложных формах. Но коль скоро речь идет именно об инцесте, можно усомниться, что разумно было бы игнорировать обыкновенный запрет непристойности.
Изменчивость правил инцеста и вообще изменчивость предметов сексуального запрета
Как же не дать, исходя из этого, определение инцеста? Мы не можем сказать: "вот это" непристойно. Непристойность - это отношение. "Непристойность" существует не так, как существуют "огонь" или "кровь", но лишь как, например, "оскорбление стыдливости". Нечто непристойно в том случае, если данная личность это видит и высказывает, это не совсем предмет, а отношение между предметом и личным сознанием. В таком смысле мы можем определять ситуации, когда те или иные аспекты вещей суть или, по крайней мере, кажутся непристойными. Впрочем, такие ситуации всегда нестабильны, в них всегда содержатся неопределенные элементы, а если в них и есть какая-то стабильность, то это достигается во многом по произволу. Точно так же многочисленны и компромиссы с потребностями жизни. Инцест - одна из таких ситуаций, которые обладают лишь произвольным существованием в уме людей.
Такое понимание настолько необходимо, настолько неизбежно, что, если бы мы не могли указать на всеобщий характер инцеста, нам было бы нелегко показать и всеобщий характер запрета непристойности. Инцест - это первейшее свидетельство основополагающей связи человека с отрицанием чувственности или плотской животности.
Человеку никогда не удавалось изгнать сексуальность, разве что искусственно или за недостатком собственного мужества. Даже святые как минимум испытывали искушения. Нам остается только выделять такие сферы, куда сексуальная деятельность не может проникать. В этом смысле имеются особые места, обстоятельства и лица: в этих местах, при этих обстоятельствах и в отношении этих лиц любые аспекты сексуальности являются непристойными. Эти аспекты, равно как и места, обстоятельства и лица, могут меняться, и их всегда определяют произвольно. Так, сама по себе нагота не непристойна; вообще говоря, она стала непристойной везде, но в разной степени. О наготе говорит Книга Бытия, подменяя понятия и связывая с переходом от животного к человеку возникновение стыдливости, которая фактически и есть чувство непристойности. Но то, что задевало стыдливость даже в начале нашего века, сегодня больше не задевает ее или задевает в меньшей степени. Относительная нагота купальщиц еще шокирует на испанских пляжах, но не на французских; зато в городе, даже во Франции, женщина в купальном костюме приведет многих в смущение. Точно так же декольте, будучи неприличным в полдень, вполне уместно вечером. А в кабинете врача даже самая интимная нагота не непристойна.
При одних и тех же условиях оказываются изменчивыми ограничения в отношении тех или иных лиц. В принципе они сводят сексуальные контакты совместно проживающих людей к одним лишь отношениям между отцом и матерью, к неизбежной супружеской жизни. Но, подобно запретам, касающимся аспектов, обстоятельств или мест, эти ограничения очень неустойчивы, очень изменчивы. Прежде всего, выражение "совместно проживающие" приемлемо только при условии никоим образом его не уточнять.
В этой области мы обнаружим столько же произвольности и компромиссов, как и толкуя о наготе. В особенности многое зависит от удобства. Леви-Стросс довольно ясно говорит об этой его роли. Граница между разрешенными и запретными родственниками произвольно меняется в зависимости от потребности обеспечить кругооборот обменов. Когда организованные обмены перестают приносить пользу, ситуация инцеста начинает пониматься в более узком смысле. Если же пользы вообще больше нет, то люди в конце концов пренебрегают препятствиями, произвольность которых стала шокирующей. И наоборот, общий смысл запрета укрепляется благодаря стабильности; его внутренняя ценность становится от этого более ощутимой. Впрочем, всякий раз, когда это удобно, ее пределы могут вновь растягиваться; так происходило на бракоразводных процессах в средние века, когда предлогом для законного расторжения княжеских браков служили чисто теоретические инцесты, не имевшие никакого отношения к обычаям. Не важно: главное, противопоставить животному беспорядку принцип совершенного человечества; это человечество вечно ведет себя словно английская дама викторианской эпохи, делавшая вид, будто считает плоть и животное начало несуществующими. Полноценное, общественное человечество решительно исключает неупорядоченность чувств; оно отрицает свое природное начало, отвергает эту данность и допускает только пространство чистенького, опрятного дома, по которому перемещаются почтенные персоны, одновременно наивные и непреклонные, нежные и недоступные. В этом символе не просто явлена граница, делающая мать запретной для сьша или дочь для отца; это вообще образ - или святилище - того бесполого человечества, которое превозносит свои ценности, оберегая их от ярости и грязи страстей.
Сущность человека явлена в запрете инцеста и в дарении женщин, которое из него проистекает
Вернемся к тому, что данные замечания вовсе не противоречат теории Леви-Стросса. Более того, идея крайнего (предельно возможного) отрицания плотской животности неизбежно оказывается на скрещении тех двух путей, по которым следует Леви-Стросс, а точнее, сам институт брака.
Брак как бы объединяет в себе корысть и чистоту, чувственность и запрет чувственности, щедрость и скупость. В особенности же он оказывается в противоположной точке благодаря своему изначальному жесту - дару. Это в полной мере освещено у Леви-Стросса. Он так хорошо проанализировал эти процессы, что из его рассуждений мы ясно понимаем, в чем заключается суть дара: дар есть сам по себе отказ, запрет непосредственного безоглядно-животного наслаждения. Ибо брак - дело не столько самих супругов, сколько "дарителя" женщины, того мужчины (отца, брата), который мог бы свободно наслаждаться этой женщиной (своей дочерью, сестрой), но который ее дарит. Такой дар, возможно, замещает собой половой акт, во всяком случае безудержность даров обладает тем же смыслом, что и трата ресурсов, в чем и состоит смысл самого этого акта. Но возможность дара открыл только отказ, позволяющий такую форму траты и сам основанный на запрете. Даже если, подобно половому акту, дар способен облегчать, это происходит совершенно не так, как облегчается животное, и в этом акте преодоления высвобождается человеческая сущность. Отказом, сдержанностью близкого родственника, который запрещает себе то, что ему принадлежит, определяется человеческое поведение, совершенно противоположное животной жадности. Как я уже сказал, при таком отказе обратным, образом подчеркивается привлекательность предмета. Но этот отказ способствует созданию человеческого мира, где уважительность, трудность и сдержанность преобладают над яростью. Он представляет собой дополнение к эротике, в которой предмет вожделения обретает еще более сильную ценность. Эротики вообще не было бы, если бы ее не уравновешивало соблюдение запретных ценностей. (И было бы невозможно их по-настоящему блюсти, не будь возможным и соблазнительным эротическое нарушение.)
Блюсти запреты - конечно, лишь окольный путь для ярости. С одной стороны, это образует такую среду, где ярость под запретом; с другой стороны, это открывает для ярости возможность неблагоприличного вторжения в сферы, куда ее перестали допускать. Запрет не изменяет ярости сексуальной деятельности, зато открывает дисциплинированному человеку такую дверь, куда нет хода для животного начала, - путь трансгрессии правил.
Момент трансгрессии (или свободной эротики), с одной стороны, а с другой - наличие такой сферы, где сексуальность неприемлема, представляют собой две крайние точки одной и той же реальности, где есть множество промежуточных форм. В принципе половой акт не осмысляется как преступление, и селения, где лишь мужья-чужаки могут прикасаться к местным женщинам, соответствуют очень древнему положению. Чаще всего умеренная эротика окружена терпимостью, а осуждение сексуальности, даже когда оно кажется очень строгим, оказывается лишь внешним и трансгрессия допускается при условии, что о ней никто не знает. Однако в полной мере осмыслены только крайности. Главное, что существует такая среда, пусть и очень ограниченная, где эротический аспект жизни немыслим, и существуют моменты трансгрессии, когда, наоборот, эротика опрокидывает все запреты.
Впрочем, это противопоставление крайностей было бы само немыслимо, если не помнить о непрестанном изменении ситуаций. Так, благодаря важности дара (поскольку дар связывается с праздником, а предметом дара всегда является роскошь, безудержность, непомерность) в браке проступает связанный с праздничным буйством трансгрессивный аспект. Но ныне этот аспект, разумеется, стерт. Брак - это компромисс между сексуальной деятельностью и соблюдением запретов. Он все больше и больше понимается в последнем смысле. В самом моменте свадьбы, в переходе, сохранилось что-то от трансгрессии, каковой она в принципе и является. А супружеская жизнь в мире матерей и сестер душит и как бы нейтрализует эксцессы детородной деятельности. В этом процессе чистота, утверждаемая запретом, - та чистота, что свойственна матери, сестре, - лишь отчасти переходит к супруге, ставшей матерью. Таким образом, состояние брака оставляет возможность продолжать человеческую жизнь, соблюдая запреты, противостоящие свободному удовлетворению животных потребностей.

*) Непохоже, чтобы Леви-Стросс разделял это отвращение. Но я не уверен в том, что он видит все последствия перехода от мышления, посвященного отдельному, искусственно изолированному объекту (то есть от науки), к мышлению, обращенному на целое, на отсутствие объекта, - к тому мышлению, к какому ведет философия (но под именем философии часто скрывается лишь менее узкий - и более рискованный - способ представлять частные вопросы).
http://www.fedy-diary.ru/html/122010/04122010-01d.html Жорж Батай. Эротика