Мы живем по известным нам парадигмам. В детстве Барака его отец ушел из семьи, а мать то появлялась, то исчезала. Она была предана сыну, но не слишком сильно к нему привязана, и, по его мнению, это не плохо. Компанию ему составляли холмы, пляжи и собственный разум. В мире Барака ценится независимость. Так всегда было и будет. А я росла в большой семье, в тесной квартирке, в скученном районе Саутсайда, с бабушкой и дедушкой, тетями и дядями, сидящими все вместе за воскресным столом. Прожив с Бараком тринадцать лет в любви, мы впервые задумались о том, что все это значит. 
Когда он был далеко, я чувствовала себя уязвимой. Не потому, что он не был полностью предан нашему браку — в этом я никогда не сомневалась, — а потому, что, будучи воспитанной в семье, где все и всегда оставались рядом, я расстраивалась, когда мужа не было поблизости. Меня принудили к одиночеству, и теперь я гневно отстаивала потребности своих девочек. Мы хотели, чтобы Барак был рядом. Мы скучали по нему, когда он уходил. Я злилась, что он не понимает, каково нам. Я боялась, что путь, который он выбрал для себя — и которому следовал, — закончится тем, что он перестанет принимать в расчет наши потребности. Когда несколько лет назад он впервые заговорил со мной о том, чтобы баллотироваться в Сенат штата, я думала только о нас двоих. Я и представить себе не могла, что может означать наше «да» политике, когда у нас появится двое детей. Но теперь я знала достаточно, чтобы понять: политика не слишком добра к семьям. Я мельком увидела это еще в школе благодаря моей дружбе с Сантитой Джексон, а затем снова, когда противники Барака использовали его решение остаться с заболевшей Малией на Гавайях против него. 
Иногда, глядя новости по телевизору или читая газеты, я ловила себя на том, что наблюдаю за людьми, посвятившими себя политике, — Клинтонами, Горами, Бушами, Кеннеди на старых фото — и задаюсь вопросом, что происходило в их личной жизни. Все ли чувствовали себя нормально? Счастливо? Настоящие ли улыбки красовались на их фотографиях? 
Дома наше недовольство друг другом возрастало все быстрее и быстрее. Мы с Бараком очень любили друг друга, но в центре наших отношений внезапно возник гордиев узел, который мы не могли ослабить. Мне было тридцать восемь лет, и я видела, как распадались другие браки, это заставляло меня изо всех сил бороться за свой собственный. У меня были близкие друзья, пережившие разрушительные расставания, вызванные небольшими проблемами, оставленными без внимания, или недостатком общения, которое в конечном итоге привело к непоправимым разрывам. Пару лет назад мой брат Крейг временно переехал в квартиру на верхнем этаже маминого дома, где мы выросли, потому что его брак медленно и болезненно развалился. 
Барак сначала отказывался идти на семейную терапию. Он привык погружаться в сложные проблемы и решать их самостоятельно. Откровенничать с незнакомцем казалось ему неловким, если не сказать театральным. Разве нельзя просто сбегать в «Бордерс» и купить пару книг об отношениях? Разве мы не можем обсудить все сами? Но мне хотелось по-настоящему говорить, по-настоящему слушать, а не шептаться поздно ночью или занимать часы, которые мы могли проводить вместе с девочками. Несколько моих знакомых, которые обращались к семейному терапевту и были достаточно открыты, чтобы говорить об этом, сказали, что это пошло им на пользу. Поэтому я записалась на прием к психологу в центре города, которого порекомендовал мой друг, и мы с Бараком несколько раз сходили к нему на прием. 
Наш консультант — назовем его доктор Вудчерч — был тихим белым мужчиной с дипломами хороших университетов. Он всегда носил брюки цвета хаки. Я предполагала, что терапевт послушает нас с Бараком, а затем мгновенно подтвердит все мои претензии. Ведь каждая из моих жалоб была, как мне казалось, абсолютно обоснованной. И думаю, Барак, возможно, надеялся, что поводы для его обид тоже найдут понимание. 
Но вот что оказалось для меня большим откровением о терапии: никто ничего не подтверждал. Не принимались ничьи стороны. Когда дело доходило до наших разногласий, доктор Вудчерч никогда ничего не решал за нас. Вместо этого он оставался чутким и терпеливым слушателем, уговаривал каждого из нас пройти через лабиринт наших чувств, отделяя оружие от ран.
Он предостерегал нас, когда мы начинали говорить в юридических терминах, и задавал осторожные вопросы, чтобы заставить нас хорошенько подумать, почему каждый чувствует себя именно так, а не иначе. Медленно, за долгие часы разговоров, наш узел начал ослабевать. Каждый раз, когда мы с Бараком покидали офис психолога, мы чуть лучше чувствовали нашу связь. 
Я начала понимать, что есть способы стать счастливее, не обязательно связанные с уходом Барака из политики ради работы в каком-нибудь фонде с девяти до шести. (Наши консультации показали мне, что надеяться на это — пустая трата времени.) Я также поняла, что сама растравливаю самые негативные части себя. Захваченная идеей, насколько муж ко мне несправедлив, я усердно, как юрист, обученный в Гарварде, собирала доказательства в пользу своей гипотезы. 
Теперь я решила опробовать новую гипотезу: скорее всего, я отвечала за свое счастье больше, чем позволяла себе. Например, я была слишком занята обидами на Барака, пытавшегося вписать в свой график тренировки в спортзале, чтобы начать самой регулярно тренироваться. И я тратила столько энергии, размышляя о том, вернется ли муж домой к ужину, что сами ужины, с ним или без него, не доставляли мне больше никакого удовольствия. 
Это была моя точка опоры, мой момент самодисциплины. Я вонзила топор в лед, словно альпинист, соскальзывающий с вершины. Это не значит, что Барак ничего не поменял — консультирование помогло ему увидеть недостатки в нашем общении, и он работал над тем, чтобы их исправить, — но я изменила кое-что в себе, что помогло мне, а затем и всем нам. Во-первых, я решила вести здоровый образ жизни. Мы с Бараком ходили в один и тот же спортзал, которым руководил веселый и энергичный тренер Корнелл Макклеллан. Я работала с Корнеллом пару лет, но рождение детей изменило мой обычный распорядок. Решение пришло в виде моей самоотверженной мамы, которая все еще трудилась на полную ставку, но теперь еще и стала приходить к нам домой в 4:45 утра несколько раз в неделю, чтобы я могла выбежать к Корнеллу и присоединиться к подруге на тренировке в 5 утра, а затем вернуться домой к 6:30, разбудить девочек и помочь им собраться. Этот новый режим изменил все: спокойствие и уверенность, две важнейшие ценности, которые я так боялась потерять, наконец вернулись ко мне. 
Что касается проблемы «домой-на-ужин», я установила новые границы, лучше работавшие для меня и девочек. Мы составили расписание и придерживались его. Ужин каждый вечер теперь был ровно в 6:30. Затем ванна в 7:00, книги, объятия и в кровать ровно в 8:00. Железный режим, поэтому теперь вся ответственность — успевать или нет — лежала на Бараке. Для меня это имело гораздо больше смысла, чем откладывать ужин или заставлять девочек ждать, борясь со сном. Я хотела, чтобы они выросли сильными и собранными, не привыкшими к любой форме старомодного патриархата. Меньше всего я желала, чтобы они думали, будто жизнь начинается, только когда мужчина приходит домой. Мы перестали ждать папу. Теперь его задачей было догонять нас.