Поздравляю, великолепная работа!

 

Спокус, я немею от восхищения! Это ваш текст? Вы сам так досконально в это все вникли?

Но в любом случае, не могу не согласиться с главной идеей. Философия, начиная с Парменида подменила понятия. Все считали что то, что мы видим, все это множество и несвязно конфликтующее разнообразие - ЕСТЬ, а единство, которым все это связывается в ОДНО целое, в реальности не существует, но постижимо в умозрении.

Парменид же утвердил, что то что мы видим - не существует, а то, что не видим - толко это и ЕСТЬ. То есть "легким движением руки" поставил все с ног на голову, и обьявил что это и есть правостояние. И все, кто способен это постичь (вв смысле, признать, что король одет великолепно) - те мыслят истину, а те, которые верят своим глазам ушам и обшему мнению - те живут в темноте пещеры (ну это уже конечно Платон добавил). 

И с тех пор у нас есть как нет, а истина как ложь.

Как сказал бы Цой:

И не ясно, где мешок, а где шило, 
И не ясно, где обида, а где месть. 
И мне не нравится то, что здесь было, 
И мне не нравится то, что здесь есть. 

    Нам с тобой: голубых небес навес. 
    Нам с тобой: станет лес глухой стеной. 
    Нам с тобой: из заплеванных колодцев не пить. 
    План такой - нам с тобой... 

основное допущение состоит в том, что философия того времени зашла в тупик. Оно, конечно же, не безосновательно. Чтобы в этом убедиться, достаточно с «вершины пирамид» взглянуть на знаменитые парадоксы (апории) Зенона.

 

Решить апории, значит "напасть на след" и в конце концов овладеть универсальным методом философии, вывести её из тупика...  Такой вывод следует из работы. Их не решить, копаясь в мыслях, оно - в устройстве движения, самого простого и наглядного, что может быть. Как оно устроено, так же должно быть устроено и мышление, сиречь тождество.

 

"О сколько нам фигулей с маслом готовит чтенье парменид"

(с) Фонвизин. Недоросль.

 

На самом деле Платон создал метафизический ключ к пониманию связи шедевров природы с субстанциональностью:  

"Далее, если Демиург любой вещи взирает на неизменно сущее и берёт его в качестве первообраза при создании идеи и свойств данной вещи, всё необходимо выйдет прекрасным; если же он взирает на нечто возникшее и пользуется им как первообразом, произведение его выйдет дурным."

Не даром говорят, что вся последующая философия это интерпретации на темы Платона и что Платон всегда кстати.

Ни Кант со своей трансцендентностью, которая объясняет тайну при помощи загадки, ни Гегель со своим "серым по серому" не дотягивают до пронзительной метафизики Платона. 

  

 

О Платоне без одесских хохм, но с любовью:

Платон + физика = витализм

http://ruslabor.narod.ru/2Platon_physics_vitalism.pdf

 

Спокус, а почему не отвечаешь и не опровергаешь мои комментарии ?  Или нет слов для возражения? 

Симон Вайнер.

 

I. Введение.

Две тысячи триста лет назад Платон написал своё сочинение «Парменид». За это время десятки поколений философов, литературоведов и историков древнегреческой культуры в тысячах своих исследованиях анализировали это произведение. Высказывались самые разнообразные мнения и оценки. Среди них были и довольно критические, исходящие в основном из позитивистского научного лагеря.

Несмотря на некоторый разброс мнений, большинство всё же сходятся в определении главной идеи произведения. Считается, что главная его идея – это... идея. Вернее – идеи, а ещё точнее - учение об идеях. Причём не только об идеях как об общей философской категории, но также и о некоторых конкретных идеях, среди которых принято выделять особо идейные идеи: идея целого и частей (одного и многого), идея существования идеи, идея принадлежности чего-то к идее, а также наоборот – принадлежности идеи к чему-то, и т.д. и т.п. Другими словами, многие видные философы и литературоведы, исследуя наследие Платона, считали и считают, что его работа «Парменид» посвящена философскому осмыслению понятия «идея».

По идее, об идеях можно было бы и тут поговорить. Да взять хотя бы вышеприведенный абзац, где одно и то же слово «идея» имеет вроде бы разные значения, но описать суть этих различий оказывается совсем не просто. Сразу же возникнет задача «неразделённости одного и многого», о необходимости решения которой так много говорили... Сократ с Зеноном и Парменидом в рассматриваемом платоновском произведении. Нет, об этом сейчас говорить не будем.

Вообще, глупо было бы отрицать само наличие темы «об идеях» в данном тексте Платона. Однако!

Однако, несмотря на эту очевидность, наша задача показать, что целью этого сочинения было вовсе не «учение об идеях». Больше того, нам предстоит убедиться, что сочинение и не представляет собой, и не задумывалось автором как какое-либо «учение» вообще, и что тема «об идеях» является не главной, а фоновой. Знаменитый мыслитель вполне мог выбрать из своих «запасников» другую тему в качестве фона, причем, ценность работы от такой замены, практически, не пострадала бы. К сожалению, Платон и не подозревал какую свинью он подкладывает будущим поколениям ученых, изображая дискуссии «об идеях» с такой филигранной тщательностью. Вряд ли он предполагал, что это собьет будущих исследователей с толку, и они задний «план изображения» примут за передний из-за особой аккуратности выписанных деталей.

Вообще говоря, двигаясь по шкале от религиозных философов к ультрапозитивистам, можно отметить тенденцию – число почитателей Платона заметно падает. На базе предлагаемого ниже анализа его сочинения «Парменид» возможно и эта историческая предвзятость ученых к великому философу станет более понятна.

 

II. Конец – делу венец.

Замахнувшись так легкомысленно на святая святых академической школы платонизма, логично было бы и само исследование текста «Парменида» начать на такой же легкомысленной ноте. Начать - с конца.

Довольно объёмная заключительная часть произведения представляет собой якобы диалог между Парменидом и Аристотелем. Не говоря уже о том, что Аристотель «не совсем» тот Аристотель, чей надо Аристотель, но и сам диалог именно что – якобы-диалог. На это нам указывает сам автор произведения устами Парменида. Перед тем как приступить к дискуссии он просит общественность выдать ему такого непритязательного оппонента, чтобы «...его ответы были бы для меня передышкой». Надо сразу сказать, что якобы-Аристотель, отлично исполнил в якобы-дискуссии, роль якобы-оппонента. То есть полностью удовлетворил якобы-заниженные потребности Парменида. Были ли они действительно занижены, – узнаем позже.

Кстати, неплохо было бы в связи с этим вспомнить о тех поколениях платонистов, которые считают главной темой произведения – учение об идеях. Хорошо же они относятся к древнегреческому философу, который предваряет важнейшую часть своего «учения об идеях вообще, и о некоторых общих идеях, в частности», вот таким высказыванием главного персонажа: мне бы для дискуссии кого-нибудь из менее притязательных. По-видимому, такие нюансы в тексте Платона позднейшие почитатели философа считали простыми ляпами. Ну, мол, немного болтливым оказался наш старик Платон - простим ему это с высоты полёта нашей философской мысли. Однако есть предложение на время отложить прощение Платону допущенных им несуразиц. Может оказаться, что и прощать-то нечего.

Итак, о чем же говорит нам главный персонаж, - Парменид, - подводя промежуточные и окончательные итоги «дискуссии»? Конспективно они звучат так:

Следовательно, его [единое] нельзя себе мыслить... ни как подобное, ни как неподобное... ни как тождественное, ни как различное, ни как соприкасающееся, ни как обособленное, ни... как имеющее другие признаки, которые... и т.д. Оно [иное] обнаруживает, что... ничем таким иное не может ни быть, ни казаться, если единое не существует,.. то ничего не существует... и существует ли единое или не существует, и оно и иное... по отношению к самим себе и друг к другу безусловно суть и не суть, кажутся и не кажутся.

Совершенно ясно, что представленные Платоном выводы являются полным абсурдом – абсурдом высшей пробы, абсурдом с большой буквы. Можно даже сказать – гениальным абсурдом. Причём, это не шутка. В этом ещё можно будет убедиться. Шуткой же скорее можно считать якобы объяснённость этого абсурда нашими выдающимися платоноведами и их учениками, например, «лосеведами».

Методы копания в мыслях Платона (именно в мыслях, а не в тексте) были проверенные - разбирая эти платоновские «навороты» они находили некий «тайный ход карт», придавая ему такие замысловатые разъяснения, которые напоминали выбивание клина клином, то есть, «наш ответ Чемберлену» звучал у них как: примем платоновский абсурд и выдадим на-гора свой. Другими словами, они вовсе не считали полученный вывод в произведении Платона абсурдным, а воспринимали его глубокомысленным и применяли к нему ещё более глубокомысленный анализ. Не подозревая о последствиях, они пытались своей плетью перешибить обух абсурдности Платона.

А представим себе на минуту, что его – Платона – хотя бы бегло, но изучают, так сказать, в семье и школе (ну, например, вместо Гарри Поттера). Приходит, к примеру, ученик 9-го класса общеобразовательной школы домой и приносит вышеприведенный набросок основных выводов древнегреческого философа, чтобы на этих мыслях учиться, учиться, и ещё раз – учиться...

Вырвав указанный лист из тетради, он обращается к отцу, чтобы тот подсказал хотя бы направление мысли по проблеме «что делать» с этим отрывком, и «с чего начать» постижение истины.

Ситуация, думается, будет выглядеть в зависимости от национальных особенностей семьи примерно так:

- русский папа отправился бы немедленно в магазин за бутылкой, причем мать, ознакомившись с содержанием вырванной страницы, думаю, не посмела бы преградить мужу дорогу;

- американский папа воспользовался бы случаем напомнить сыну о незыблемой свободе слова в стране: и ты, сынок, можешь такое говорить, даже на площади возле Конгресса!;

- еврейский папа дал бы ребенку несколько шекелей, чтобы тот ни в чём себе не отказывал, и заодно поинтересовался бы: может учительнице нужно кого устроить;

- український батько сказав би, що, нажаль, не дуже володіє цією москальською мовою, і порадив би синку запитати вчительку: може є десь кращий переклад цього тексту;

- китайский папа подошёл бы с сыном к окну, и, устремивши задумчивый взгляд на уходящую за горизонт дорогу, рассказал бы что-нибудь из вечного Дао;

- англичанин указал бы ребенку на тот факт, что когда-то, мол, и мы были сильной нацией, владычицей морей, а сейчас не в состоянии освовить древний, тысячи раз объясненный текст...

- и т.д.

Думается, что всё было бы похоже на описанное, если бы... Если бы не одна важная деталь. Впрочем, с деталью было бы, кажется, ещё хуже.

Дело в том, что пока мы рассмотрели лишь итоги описанной Платоном дискуссии - выводы. Но ведь каждый из этих выводов сопровождался доказательством - рассуждениями! И не просто рассуждениями, а вполне здравомыслящими, аргументированными рассуждениями. И уже хотя бы поэтому следует отдать должное Платону, так как он, оказывается, совсем не напрасно включил в текст замечание Парменида о том, что ему нужен непритязательный в споре собеседник. Не напрасно по той простой причине, что рассуждения Парменида и... не нуждаются в особом оппонировании – они, практически, безупречны. В этом-то и главная беда!

Ведь, если от чтения всего лишь выводов, нормальный человек (папа ученика) может побежать в магазин за водкой, то что же ему делать, когда он прочтёт вполне логичные доказательства этому... абсурду?! Тут уж прямая дорога в сумасшедший дом. Доли преувеличения здесь совсем немного! Доказательство серьёзности замечания о «сумасшедшем доме» впереди.

Интересно снова заметить, что наши платоноведы-идеялюбы и не пытались встать на место учеников 9-го класса – «мальчишек и девчонок, а также - их родителей», учительниц и другой уважаемой читательской публики. Уж какой век «академики» копаются в отдельных «идейных» нюансах произведения, выковыривая из текста то там, то сям разные детали, как козявки из носа, и группируют их (отдельные предложения из текста, но всё равно – козявки) для обоснования... своих (подчеркнём) философских измышлений.

Ясное дело, что многие фрагменты произведения им не подходят, так как они не вписываются в заранее предложенный свой тезис. Поэтому – ату эти фрагменты - будем считать, мол, что Платон в них не то имел в виду, и вообще – глупость сморозил.

Кажется, пришла очередь расследовать всю эту проблему систематически.

Но пока сделаем небольшой предварительный вывод. Уже наметилась, как минимум, одна задача, которую в дальнейшем необходимо будет объяснить – зачем Платон столь явно и красиво, со всеми нюансами, изобразил этот гениальный абсурд в своих выводах?

 

III. Первая фраза – комом (в горле).

Теперь подступимся к проблеме с другой стороны - с начала. Возможно, это покажется кому-то смешным, но сначала давайте под началом произведения будем понимать его начало – самое что ни на есть начало – такое, что дальше уже некуда!

Попробуем тщательно рассмотреть первую, конечно же – «малозначимую», фразу после заглавия, а именно:

Кефал (рассказывает)

Дальше, как говорится, - не надо. Пока не надо. На этом "фрагменте" текста необходимо задержаться подольше. Сейчас будет ясно почему.

Для этого вспомним некоторые биографические данные. В первую очередь следует поинтересоваться, когда же произошли указанные в произведении события – сам разговор между Парменидом, Зеноном и Сократом?

Платон и тут достаточно точен в деталях. Вот что он пишет:

"Парменид был уже очень стар, совершенно сед, но красив и представителен; лет ему было примерно за шестьдесят пять. Зенону же тогда было около сорока..."

Зная дату рождения Зенона, довольно легко догадаться, что это был примерно 450-й год до н.э. Сократу, следовательно, было 20 лет, Платону еще предстояло только через два десятилетия родиться. Написано же это произведение им было в возрасте, примерно,.. 65 лет.

Ох, и неспроста автор указывает нам очередную «незначительную» деталь о том, что человек этого возраста «уже очень стар». Об этом ещё предстоит поговорить, а пока важно отметить, что своё произведение Платон пишет через тридцать с лишним лет после смерти Сократа.

Казалось бы, Сократ - его друг и учитель, непосредственный участник беседы с Парменидом. Именно от его лица Платон мог бы рассказать о тех событиях 85-летней давности. Он как раз так и делал во всех своих работах, передавая философию Сократа, путём описания его диалогов с другими людьми. А тут... Ведь, по словам платоновского персонажа – Кефала - само событие встречи местные любители философии запомнили надолго, оно совсем не было рядовым. Получается, что Сократ как бы скрыл от Платона факт этой встречи, и только подвернувшийся Кефал пролил свет на «тайную вечерю».

Итак, первой же короткой фразой Платон сообщает читателю, что всё произведение это то, что какой-то там... Кефал рассказывает...

Ну, конечно же, это очередной ляп – непродуманность сочинения шестидесяти пятилетнего мыслителя, на который не стоит обращать внимания! Однако дальше Платон почему-то усугубляет заданный начальной фразой темп развития небрежностей в тексте. Не жалея пергамента, он для чего-то описывает вроде бы совершенно «никчемушные» подробности. Своему дорогому читателю Платон сообщает, что даже не столь важно то, что рассказ ведётся именно от неизвестного нам Кефала,.. так как и сам Кефал услышал его от (не более известного нам) Антифонта, который заучивал его со слов "заведующего местным философским клубом" Пифодора...

Возникает вопрос – как долго платоноведы собираются стоять «в третьей позиции», не предпринимая даже попыток объяснить причины столь странных особенностей текста? Неужели они и вправду считают, что эти нюансы получились у Платона в связи со старческой невнимательностью (или и того хуже – невменяемостью)? Вопрос ведь совершенно наивный – он выражает сомнение в том, что ученик Сократа и учитель Аристотеля, почитаемый всем честным греческим народом, гражданин Платон не мог уследить за своей речью.

Если в этом всё же есть сомнения, то пора высказать как минимум такое допущение: вряд ли Платон случайно указывает нам, что смысл произведения мало зависит от точности передаваемых диалогов между Парменидом, Зеноном, Сократом и Аристотелем, а ищи, мол, в чем-то другом.

Воспримем этот так, как воспринимает дрессированная собака команду «Искать!». Такое сравнение не следует считать обидным, тем более что, приказ командира-Платона - закон для подчиненного-читателя. Конечно, можно было бы сначала тщательно обду-у-умать команду, как это принято у философов... Но тут надо вспомнить, что со времён Платона всё-таки прошло достаточно времени для раздумий. Может быть, уже настала пора пошевелиться?

Кстати, здесь опять не до шуток, ибо и в этих сарказмах есть только доля сарказма, причем даже меньшая, чем это может показаться с первого раза. Впрочем, у Платона это заявлено открытым текстом, из которого следует, что Сократ был совсем не в обиде, когда Зенон сравнил его с «лаконскими щенками», которых греки как раз и разводили для розыска. Так что, если сам Сократ не обижался, то чего уж нам-то…

Кажется, настало время привести один небольшой отрывок из произведения, который исследователи обходят стороной, наверняка считая его не суть важным, а опять же - вписанным Платоном во время разминки руки с пером, которым предстоит поводить по пергаменту. Тем не менее, этот фрагмент может стать одним из ключевых для понимания сути всего произведения.

Этот фрагмент явно на что-то намекает. На что именно – можно разобраться, была бы охота. Вот он полностью:

Итак, Зенон, вспоминая одно своё давнее сочинение, которое он только что изложил устно, обращается к Сократу:

«…ты не вполне постиг истинный смысл сочинения. Хотя ты, подобно лаконским щенкам, отлично выискиваешь и выслеживаешь то, что содержится в сказанном, но прежде всего от тебя ускользает, что мое сочинение вовсе не притязает на то, о чем ты говоришь, и вовсе не пытается скрыть от людей некий великий замысел. Ты говоришь об обстоятельстве побочном. В действительности это сочинение поддерживает рассуждение Парменида против тех, кто пытается высмеять его, утверждая, что если существует единое, то из этого утверждения следует множество смешных и противоречащих ему выводов. Итак, мое сочинение направлено против допускающих многое, возвращает им с избытком их нападки и старается показать, что при обстоятельном рассмотрении их положение ‘существует многое’[,] влечет за собой еще более смешные последствия, чем признание существования единого. Под влиянием такой страсти к спорам я в молодости и написал это сочинение, но, когда оно было написано, кто-то его у меня украл, так что мне не пришлось решать вопрос, следует ли его выпускать в свет или нет. Таким образом, от тебя ускользнуло, Сократ, что сочинение это подсказано юношеской любовью к спорам, а вовсе не честолюбием пожилого человека. Впрочем, как я уже сказал, твои соображения недурны».

Заметим, что процитированное замечание Зенона следует за первыми же высказываниями Сократа относительно сути дела. Сути того дела, которое по мнению многочисленных последующих исследователей платонизма, составляет главную тему данной работы Платона.

Эта «суть дела» только ещё впервые всплыла в беседе, а умудренный опытом Зенон тут же отвечает молодому и горячему Сократу, пытаясь отвлечь его от этой сути, указывая именно на то, что не в этом суть, что НЕ ЭТО есть главное в том его сочинении. Он настаивает, что весь смысл в другом, а именно – в диалектике. [Конечно, в нормальном понимании этого слова. Напомню, что диалектика по-древнегречески дословно переводится как искусство вести спор. Они ведь там ещё не успели осознать «истинный» смысл этого термина, так как не все ещё начитались Гегеля, неимоверными усилиями которого это понятие вообще перестало что-то обозначать, особенно, в сочетании с исковерканным им же понятием «логика». Ох, и не даром практически все платонисты одновременно и гегельянцы.]

Зенон прямо так и заявляет Сократу: извини, мол, брат-Сократ, я написал это в молодости «под влиянием страсти к спорам» и оно [произведение] вовсе не притязает на то, о чём ты говоришь” .

Получается, что Платон, вкладывая в уста Зенона это замечание, предупреждает читателя – будь внимателен, не в ЭТОМ дело, не в том, о чём спрашивает Сократ. Однако, что нам – великим платонистам – какой-то там Зенон. Ведь и коню ясно, что и в данном фрагменте Платон впопыхах перемешал нужное и ненужное. Да ещё по неряшливости предоставил Зенону для ответа не в меру большой абзац. Чего только не сделаешь для разминки руки.

Перед тем как перейти к следующим «мелким» странностям текста Платона, не забудем об одной детальке, которую здесь упоминает Зенон: в давние времена, когда он написал это своё сочинение, его рукопись похитили, и он потом подумывал стоит ли её восстанавливать. Это замечание совсем не лишнее, оно ещё пригодится. Опустим его пока в копилку. Мы ведь вообще – на подножном корму. Питаемся теми обрывками текста, которыми побрезговали поколения платонистов. Что ж, последнему поросёнку – последняя цицька. Хотя, судя по количеству платоновских «недоработок», уж, с голоду мы не умрём.

 

IV. Зачем Платону Аристотель (лже-)?

Понятно, что персонаж из «Парменида» не тот знаменитый, прославившийся в веках Аристотель – будущий учитель Александра Македонского. Ведь описываемая беседа происходила примерно за семьдесят лет до рождения настоящего.

Является ли выбор Платоном имени своего персонажа и в этом случае случайным совпадением? Тут следует учесть, что само произведение Платон пишет всё же при живом Аристотеле - своем нынешнем любимом ученике, и совершенно точно известно, что написанное будут читать именно члены возглавляемой Платоном академии, и в первую очередь – сам живой Аристотель.

Тогда зачем же он выбрал не только имя, но и возраст, и статус персонажа (в описываемых событиях) такими, которые так сильно напоминают нынешнего Аристотеля? Ведь эти детали несомненно отвлекут мысли членов его академии от сути написанного – от её величества, Идеи.

Вопрос немножко глупый, так как всё тут написанное, собственно, и есть попытка узнать от ЧЕГО Платон хочет отвлечь внимание, и к ЧЕМУ - привлечь?

Опять же, если придерживаться концепции стихийности – всё, мол, писалось за один присест, без лишних обдумываний, по принципу: главное побыстрей отобразить главное (а главное, надо напомнить, по мысли платоноведов, это идея идеи как таковой и отдельных идей – в деталях)... если стать на такую позицию, то действительно вполне логично допустить, что похожесть персонажа произведения на живую модель в среде ближайшего окружения философа, вполне случайна.

Впрочем, самое время заглянуть в скупые строки текста, которые хоть что-то говорят об Аристотеле как персонаже.

Ещё раз вспомним, что Платону не особенно важна дословность передаваемых им бесед между философами (Кефал рассказывает со слов, которые услышал,.. который ещё помнит...), но он по-прежнему вдаётся в какие-то детали, вроде бы совершенно несущественные для якобы выбранной им темы об идеях. Вот он, описывая персонажей, мимоходом замечает: "Аристотель бывший впоследствии одним из Тридцати".

По мнению многих исследователей речь по всей вероятности идёт о так называемых «тридцати тиранах» - участниках антидемократического переворота в Афинах в 403 году д.н.э. и удерживающих власть на протяжении трёх лет.

Казалось бы, потрачено столько слов на второстепенные детали, типа упоминания об отдаче кузнецу в починку уздечки, о том, кто, когда и как зашёл в помещение, как звали отца единоутробного брата никому неизвестного Адиманта... А вот тут Платон почему-то пожалел одно лишь слово, чтобы читатели не ломали понапрасну голову – он не сказал тридцати... тиранов, а ограничился лишь коротким – ...одним из тридцати.

Вообще-то, ситуация еще более странная. Оказывается, правление "тридцати тиранов" – это лишь крылатая фраза, историческая помета. Это название чисто лозунговое, примерно такое же, как при попытке переворота во времена Хрущева говорилось об "антипартийной группе и примкнувшему к ней Шепилове", причем, именно с таким конспирологическим оттенком и писалось в газетах: несколько членов ЦК Партии «...и примкнувший к ним...».

Что касается «тридцати», то в те времена было достоверно известно только о нескольких (около десяти) участниках переворота. Среди них был даже родственник самого Платона.

Исследователи ссылаются на знаменитого историка того времени Лисия, который действительно перечисляет в разных вариантах около тридцати человек, хотя, как позже выяснилось, участие многих из них в перевороте или маловероятно, или не существенно. [Ну, точная ситуация антигорбачевского переворота 91-го года с группой ГКЧП, число непосредственных участников которой до сих пор плавает от восьми до нескольких десятков человек].

Но ещё более интересным следует считать другое. В "хрониках" того и последующего времени, - как до, так и непосредственно после написания "Парменида", - среди якобы тридцати диктаторов имя «Аристотель»... не упоминается.

Короче говоря, многое говорит, что это имя появилось в работе Платона всё-таки не спонтанно. Причем, и эта особенность вполне объяснима. И до неё у нас дойдёт черёд.

Перед тем как перейти к обоснованию всех этих «парадоксов» произведения Платона, стоит мимоходом упомянуть ещё о двух, опять-таки, «не относящихся к сути дела», фрагментах текста.

1) Под конец беседы между философами, когда Парменид, заставляя Сократа в очередной раз искать пятый угол, спрашивает тогда ещё молодого философа: «Что ж ты будешь делать с философией? Куда обратишься, не зная таких вещей?».

На это Сократ отвечает, что совершенно себе этого не представляет.

Не правда ли, забавно, что такой вопрос об основах самой философии(!!!), заданный одним из классиков этого жанра, другому - самому популярному в народе легендарному философу-практику, прозвучавший в сочинении писателя, наиболее почитаемого философами всех идеалистических направлений... остался незамеченным именно исследователями творчества... своего кумира.

Впрочем, и само пояснение Парменида о причинах такого непонимания Сократом основы основ, тоже засчитано профессурой-от-платонизма в качестве лишь отходов его писательского производства.

Покопаемся в этом «мусорнике» ещё. Авось, удастся утилизировать кое-какие никчемные мыслишки Платона. Например, следующую цитату из ответа Парменида Сократу стоит взять в дорогу целиком:

«Это объясняется тем, Сократ, ...что ты преждевременно, не поупражнявшись как следует, берёшься определять, что такое прекрасное, справедливое, благое и любая другая идея. Я это заметил и третьего дня, слушая здесь твой разговор вот с ним, с Аристотелем. Твое рвение к рассуждениям, будь уверен, прекрасно и божественно, но, пока ты еще молод, постарайся поупражняться побольше в том, что большинство считает и называет пустословием; в противном случае истина будет от тебя ускользать.»

(Подчеркнутое выше - служит лишь напоминанием, что сейчас речь идёт о загадочном лже-Аристотеле).

2) Обратим ещё внимание на отклик Аристотеля, когда убелённый сединами мудрец намекнул сообществу на необходимость подобрать ему собеседника помоложе: «Я к твоим услугам, Парменид, ...ведь, говоря о самом младшем, ты имеешь в виду меня...»

Прихватим в дорогу и этот отрывочек (Верёвочка? Давай верёвочку, в дороге пригодится).

Теперь, когда уже накоплено немало необъяснённых платоновских «чудаковатостей», пора раскрывать карты.

 

V. О проблемах единства формы и содержания сочинения «Парменид».

Обычно в этом произведении выделяют три части: 1) пролог (или вступление, введение); 2) беседу Зенона и Парменида с Сократом, и 3) диалог Парменида с Аристотелем.

Казалось бы – что здесь особенного? Однако, похоже, что и в этом случае у Платона не всё так просто. Составим перечень видимых невооруженным глазом особенностей формы произведения, которые, по идее (о, Боже, и здесь идеи), должны способствовать раскрытию его главной темы, т.е. - содержания.

Эти особенности таковы.

1. Подача материала идёт от «пятого лица» [некоего Кефала, который слышал это от...], что несомненно позволяет автору:

1.1. Снять с себя всякую ответственность за точность описываемых разговоров.

1.2. Расставить нужные акценты за счет введения вроде бы несущественных, - и к тому же, не обязательно реально существовавших, - реплик и замечаний со стороны персонажей.

1.3. Взглянуть на предыдущие поколения философов, в том числе и на Сократа, отгородившись от этической проблемы отношения ученика к учителю.

1.4. Установить связь времён по линии поколений: от Парменида (и софистов) к Зенону, от Зенона к Сократу, от Сократа к Платону, от Платона к ученикам его академии как первых читателей данной работы.

2. Распределение объёма материала двух (из трёх) частей произведения является, мягко говоря, непривычным, особенно, если соотнести объёмы с содержанием:

2.1. Первая часть, описывающая обстановку, время действия и другие «несущественные» детали, занимает около 3% текста, что вполне приемлемо.

2.2. Вторая часть (вроде бы, основная) – это беседы Зенона и Парменида с Сократом, в которых несколько, так и не раскрытых до конца «идейных» тем, занимают чуть больше 20% текста, что явно не дотягивает до права считаться основной частью. А если ещё учесть, что разработка «главного вопроса» всё время прерывается довольно объёмными комментариями «учителей» на «постороннюю» тему - об особенностях ведения спора, то и 10% не наберётся.

2.3. Третья – завершающая часть – более 75% сочинения – это, так называемая, «беседа» Парменида с лже-оппонентом. Её можно было бы считать основной частью, если бы... Если бы это не был такой вполне вменяемый монолог, в котором сперва последовательно выявляются отдельные аспекты обсуждаемой проблемы, которые немедленно, «не отходя от кассы» превращаются в абсурд,.. который, в свою очередь, нарастает, как снежный ком, и под конец произведения заканчивается очищенным от всякой шелухи концентратом: по форме - полный... абзац; а по содержанию – полный абсурд.

Перечисленные выше особенности почему-то никому не интересны. Хотя стоило бы задать вопрос – как такая форма помогает раскрытию содержания, а именно - темы об идеях? Неужели в те далёкие времена форма совсем ещё не влияла на содержание? Или всё же влияла, но Платон этому не придавал особого значения, так как действовал по «утверждённому академическому плану» – спонтанно.

 

VI. На месте Платона “так поступил бы каждый”.

Описанное в разделах I–V выглядит с высоты птичьего полёта как разрозненные, крупные и мелкие недочёты, существующие в сочинении Платона независимо друг от друга, по отдельности, как бы «по разным поводам улыбки». Тем интереснее кажется задача объяснить их в совокупности, как целое, т.е. в рамках одной объединяющей идеи, и именно той, реализация которой, как нам представляется, и была главной целью написания «Парменида».

От читателя сейчас потребуется совсем немного. Ему надо хотя бы на время отбросить мысль, - возможно, возникшую под влиянием традиционного платоноведения, - мысль о том, что Платон, нагромоздив столько несуразиц, так и не обременив себя какой-либо определенной целью написания произведения. Снимем пока с Платона подозрения в бесцельном «времяпре...написании».

Итак, после анализа странностей, приступаем к решению обратной задачи – синтеза. Посмотрим, объединятся ли странности в цельность, если предположить простейшее, а именно.

Сочинение «Парменид» является по жанру не учением философа о чём-либо (например, об идеях, о формах, о едином, и т.д.), а научным отчетом – подведением итогов, выжимкой - по проблеме, к которой пришла философия именно в дословном своём понимании - любовь к мудрости, ибо превратилась она в противоположное - преклонение перед абсурдом.

По форме - это отчет, представляющий собой одновремённо и «техническое задание» ученикам основанной Платоном академии, причем, с намёком на то, что главная надежда на решение проблемы возлагается, конечно же, на... любимого ученика. По содержанию же выполненная постановка задачи обозначает проблему возникшую в основах основ философии, демонстрируя её на примере идей, и связанных с этим понятием вопросов.

Говорить же о том, что Платон в «Пармениде» ставил целью разработку учения об идеях (а также о едином и многом) и при этом собственноручно довёл свои рассуждения до абсурда высшей пробы... так вот так думать - это всё равно, что подозревать сотворившего гениальные апории Зенона в том, что он действительно верил, что Ахилл никогда не догонит черепаху, а стрела никогда не долетит до цели.

В этом смысле Платон не был первопроходцем в постановке проблемы. Парадоксы Зенона демонстрировали философский тупик намного лаконичней, но возможно именно из-за этой лаконичности люди воспринимали парадоксы не как философскую проблему, а как игры разума. Платон же вполне может претендовать на большее, нежели парадоксы Зенона в плане постановки задачи. Его «техническое задание», выполненное на другом примере, содержит все необходимые атрибуты данного жанра. Оно подробно изложено и сделано, кстати, без какого-либо нарушения @copyright Зенона.

Сейчас самое время обозначить эту проблему: философия тех времён зашла в тупик, так как было невозможно определить, каким образом вроде бы верные рассуждения приводят к абсурдным умозаключениям.

Теперь можно попробовать взглянуть на все выявленные странности, подразумевая, что перед нами произведение иного жанра – четкая постановка проблемы, а не учение о...

С этих позиций совсем иначе будут выглядеть объёмы пресловутых «трёх частей», из которых состоит платоновский текст. Эти «три части» превращаются теперь во вполне научные - четыре:

1) Вводная часть - до начала беседы «троих» – отражает историческую релевантность проблемы, о которой будет особый разговор (см.ниже).

2) Основная часть - беседа Зенона и Парменида с Сократом до заключительного обращения Парменида к Сократу – показывает продолжающуюся ещё со времён Парменида неразрешённость проблемы.

3) Выводы, а также догадки представителей «старой школы» о возможных путях решения проблемы (эта часть начинается с вопроса Парменида Сократу: «Что же ты будешь делать с философией?» и до начала диалога Парменид-Аристотель).

4) Приложение - полный и развёрнутый пример здравых рассуждений приводящих сначала к абсурдам по отдельности, а потом и – к полному абсурду в совокупности (рассуждения Парменида перед «китайским болванчиком» в исполнении персонажа «Аристотель»).

Таким образом сами собой получились вполне типичные объёмы:

- вводной части (около 10%),

- основной части (около 75%) и

- заключительной (15%) части произведения.

В то же время больший или меньший объём приложения «классику жанра» не нарушает, так как это лишь дополнительный, «справочный» материал.

 

VII. «А был ли мальчик?»

Подчеркнём, что наше основное допущение состоит в том, что философия того времени зашла в тупик. Оно, конечно же, не безосновательно. Чтобы в этом убедиться, достаточно с «вершины пирамид» взглянуть на знаменитые парадоксы (апории) Зенона. Ведь многие известные ученые, не говоря уже о любителях, на протяжении веков (и, кстати, до сих пор) дают свои логические опровержения тому «несомненно доказанному» факту, что Ахиллес никогда не догонит черепаху.

Но вот известно ли нам насколько остро чувствовали этот кризис мысли сами философы того далёкого «древнегреческого» времени? Платоноведы на этом вопросе не акцентируют наше внимание. Поэтому нам придётся без учёных-посредников прямо-таки заглядывать в рот самому Платону. Посмотрим что он говорит по этому поводу. Извлечём из нашего «мусорника лишних платоновских мыслей» очередной неиспользованный платоноведами фрагмент в вводной (но далеко не водной) части предисловия. Из него видно следующее.

Некий Кефал - несомненно большой любитель всякой мудрости - рассказывает, что он (вместе с товарищами) прибыл из Клазомены в Афины специально, чтобы разыскать некоего Антифонта, который знал когда-то Пифодора, дом которого был, так сказать, философским клубом, где собирались почитатели этой дисциплины, и куда однажды прибыл издалека и сам Парменид со своим учеником Зенононом, где они беседовали с молодым Сократом. Местечко Клазомены не даром выделено тут жирным шрифтом. Ведь, чтобы прибыть в Афины, товарищам пришлось проплыть морем около тридцати километров (отнюдь не на моторных лодках), а потом ещё столько же пройти горными тропами. И всё это лишь из чисто философского любопытства.

Попробуем теперь перевести эту и другую «второстепенную» информацию из введения на понятный нам язык, потому что Платону не было нужды разжевывать детали написанного, ведь (по нашей версии) произведение адресовалось в первую очередь ученикам его академии, которые в контексте сказанного прекрасно ориентировались.

Тут придётся пренебречь лаконичностью и пожевать эту жвачку тщательнее, дабы выжать из неё последние соки накопившиеся за две тысячи лет (питание подножным кормом - обязывает).

Дорогие друзья – «говорит» Платон ученикам своей академии – посмотрите к чему привела нас эта повальная любовь к мудрости. Весь честной философский люд нашей древней Греции до сих пор не может прийти в себя от парадоксальных выражений сформулированных ещё во времена великого Парменида. Даже обычные любители философии в нашей стране уже который год удивляются и просто не могут поверить в неопровержимость тех абсурдных выводов, которые были впервые «обоснованы» нашими учителями – Парменидом и Зеноном, и с которыми не смог справиться даже легендарный Сократ.

Ох и неспроста Платон уже в начале произведения как бы говорит своим ученикам об… (смеяться-то не надо, да!)… говорит об уздечке и лошадях. Ведь большой любитель философии – Антифонт, который выучил наизусть беседу «Парменид – Зенон – Сократ – Аристотель» в пересказе Пифодора, в итоге «разбора полётов» этой легендарной беседы, решил заняться всё же… лошадьми, вместо философии. Очевидно, чтобы не сойти с ума. Как тут не вспомнить нашего «русского папу», который это умопомрачение решил залить проверенной десятилетиями водкой (не идти же добровольцем в сумасшедший дом – сын растёт).

 

Итак, Платон с самого начала своего текста как бы говорит членам своей академии, что не так всё хорошо в нашем философском королевстве, потому что уже более ста лет прошло с парменидовских времён, а мы до сих пор не можем толково объяснить даже короткие апории Зенона. Так не пора ли уже скрупулёзно всё разложить по полкам?! Так разложить, чтобы сам процесс рассуждений и обоснований предстал на блюдечке с голубой каёмочкой. Тот процесс, который приводит к катастрофе в диалектике (в искусстве рассуждений). Собственно, он это и проделывает в Приложении, то есть в беседе Парменида со стеной называемой «Аристотель». А вот из-за чего в безупречных рассуждениях Парменида возникает тот диалектический вихрь, который становится причиной возникновения абсурдного торнадо – это вам, мои дорогие «академики», решать.

Причем, особый намёк направлен настоящему, молодому и довольно строптивому молодому «академику» - Аристотелю. Внимай, мол, и не спеши выступать со скороспелкой перед стариком учителем! Я, мол, гляди – столько лет терпел после смерти Сократа, с мыслями собирался, сочинял фундаментально! На тебя главная надежда, смотри, мол, не отвлекайся на второстепенное, сейчас не до модных сандалий, украшений на пальцах и накидок «от Кристиан Диора». [Как известно, Аристотель не отличался сократовской скромностью в ношении одежд и украшений, из-за чего, по слухам, у него были мелкие столкновения с Платоном].

Кстати, а не кроется ли тут разгадка недописанного Платоном (мы-то уже знаем - из-за лени) слова «тиран», во фразе об Аристотеле-персонаже, где упоминается, что он впоследствии будет «одним из тридцати» [тиранов]? Почему бы не предположить, что используя эзоповский язык, Платон намекает на настоящего Аристотеля – одного из тридцати членов своей Академии? С чего это вдруг мысленная дорисовка слова «тиран», значение которого… никакого значения для данного текста не имеет, считается платоноведами более логичной, чем вполне вписывающийся намёк на то число студентов платоновской Академии, которым в первую очередь и предназначалось данное сочинение (по-нашему – «техническое задание»)? Если это предположить, то фраза «один из тридцати» вовсе и не требует дополнений, ведь ученики прекрасно ориентируются среди себя самих – тех геометров, которые были приняты в платоновскую академию.

Пришло время напомнить ещё об одном нюансе в цитируемом ранее абзаце, где Зенон обращается к Сократу. Не будем ждать ещё пару тысяч лет лет пока у платоноведов дойдут руки до таких мелочей.

Там Платон упоминает (ясно дело – для красного словца), что написанную когда-то Зеноном под влиянием страсти к спорам рукопись, у автора вскоре… украли.

Это как же понимать? Драгоценности оставили, а рукопись молодого философа увели-с? Что-то не припоминается, чтобы за последние сто-двести лет воры именно таким образом ограбили хоть какого-нибудь платоноведа Европы. А как им (платоноведам, не ворам) наверное, этого бы хотелось!

Может быть для вас, читатель, указанное Платоном уголовное правонарушение - обыденное дело (особенно, на фоне разборок 90-х)… А вот Платон почему-то включил его в свой текст, хотя с момента преступления прошло уже более века.

Однако именно нам – читателям «Парменида» - особо удивляться такому воровству не должно. Потому что мы уже успели удивиться похожему событию несколькими абзацами выше. С первых же строк произведения воображение рисовало нам образ стоящего перед нами Кефала, который ради только того, чтобы «послушать» легендарную философскую дискуссию, несколько дней или недель плыл со своими товарищами по морю и затем карабкался по горам. На этом фоне вор из ученой среды, который, не доверяя устным пересказам стянул зеноновский папирусный раритет, действительно смотрится обыденно (ты прав – читатель!). Мало того, мы в этом месте можем выразить своё «фи!» Платону, который обозвал кражей естественную тягу человека к истине.  А что, прикажите, делать, если любовь к мудрости превозмогает?! В общем, позаимствовать у Зенона подобный бестселлер – сам бог велел. Ведь (напомним ещё раз!) в той рукописи, по словам Зенона, кипели страсти к спорам. А какая же это к черту любовь, без страсти?! Вот местные фанаты от диалектики и спёрли! [Спросите любого современного спартанца - болельщика «Спартака» - он поступил бы так же.]

Было ли на самом деле в Древней этой Греции нечто подобное, действительно ли Парменид с Зеноном наделали в стране столько шороху – мы это утверждать точно не можем. Однако вполне резонно мы может говорить о том, что Платон этими вкраплениями в текст давал понять своим ученикам важность описываемой проблемы, пусть даже и утрируя реальную любовь афинян к свежим выпускам «Вопросов Философии» тамошней академии наук.

Вернемся к заглавию текущей - VII части наших «не по теме произведения» размышлизмов, то есть к вопросу – «А был ли мальчик?» (М.Горький@copyright). Намеренно ли Платон изобразил в своём произведении персонажа «Аристотель» в виде «мальчика для битья», которому не дано «диалектничать» по-гречески, а поручено исполнять роль автоответчика в беседе с Парменидом? Похоже, что мы не без оснований можем предположить, что Платон этим самым хотел не просто дать понять живому Аристотелю о возлагаемой на него (любимого) тяжелой ноше – решению задачи описанной в техническом задании, но одновременно и намекнуть на важность момента. А именно. Я, мол, уже довольно стар – лет мне сейчас уже «…за шестьдесят пять» (см. соответствующий абзац о Пармениде в тексте Платона). Перед смертью мне предстоит ещё много чего из начатого доработать (хорошо бы, например, сицилийскую сказку сделать былью, ведь мы рождены чтоб…). В общем, в этом возрасте каждый день на строгом учете. Мне сейчас не до многодневных споров. Мне бы успеть оформить мысли формировавшиеся десятилетиями. Короче, Склифосов… в смысле – Аристотель, читай техническое задание, вникай, решай поставленные там диалектические проблемы, но на меня не рассчитывай. Не возражай, некогда мне, я сейчас в таком же положении, как и Парменид в те далёкие времена. Моё дело было понять и дополнить своими мыслями Парменида и иже с ним - Зенона с Сократом, упорядочить наследие и составить выжимку из проблем для грядущего поколения как это делали мои учителя. Так что, дорогой Аристотель, веди себя в данной ситуации послушно, как описанный мною твой тезка-персонаж. На тебя надежда! Потому что я вижу перед собой уже далеко «не мальчика, но мужа»!

 

VIII. Неоплатоники и перипатетики – не академики и не лицеисты.

Неоплатоники это те, кого историческая философская молва записывает в продолжателей дела Платона, а перипатетики это те, кого зачисляют в  наследники учения Аристотеля. Из первых вырастут будущие идеалисты и платоноведы, из вторых – схоласты, от которых потом отпочкуются рационалисты. Это если рисовать философскую картину крупными мазками, глядя с Луны.

Условно говоря, можно даже сказать, что Платон, используя особые литературные приёмы в «Пармениде», не желая того, как бы дал отмашку этим двум течениям – двум типам понимания, общий исток которых возник в его академии, но вскорости получил ответвление «в лице» лицея - у Аристотеля.

Гениальным полномасшатабным абсурдом - боем Парменида с тенью в исполнении Аристотеля - Платон завершил своё произведение. В этой пьесе не хватало только последнего слова - «Занавес!!!» (с тремя восклицательными знаками).

Итак, поставив последнюю точку в «Пармениде», платоновская «рука  упала в пропасть с дурацким криком - Пли!» И надо прямо сказать, что академический «взвод отлично выполнил приказ». Философствующие массы бросились со всех ног расхватывать по частям платоновские идеи, разъединяя и объединяя их в передовые для каждого исторического  времени всё новые и новые «единые», «целые» и «одно», присовокупляя туда незабвенные эйдосы, формы и… не побоимся этого современного слова – структуры. Шли годы, смеркалось. Но идейный энтузиазм не утихал и достойно встретил как двадцатый, так и двадцать первый век (двадцать третий и двадцать четвертый от рождества Платона). Приверженцы идейного направления до сих пор не верят, что Платон дал описание сложившегося на то время абсурда на примере святого процесса правдоподобных рассуждений.

Подавляющее (как всегда) философское большинство учуяли в этой кристально чистой последовательности умозаключений вовсе не противоречия, а - хвост ускользающей из рук истины. И пошла за ним охота!

«…Но был один, который не стрелял». Это был Аристотель. Свой идейный «ответ Чемберлену» он предварил учением о Первой философии.

А саму первую философию – первой в мире настоящей научной методикой. То есть учением о том, что именно надо знать, и чем ОБЯЗАН пользоваться каждый хомо сапиенс (не исключая философов) прежде чем углубляться в дискуссии по любой проблеме. Идейной – в том числе.

В частности, Аристотель призывал человечество опьяненное идейным нектаром, не брезговать отрезвляющим огуречным рассолом в виде закона [не]противоречия (присоединяя к нему законы тождества и исключенного третьего). Если этот закон в полном объёме, со всеми его нюансами прикладывать к больным местам тогдашней диалектики, то это, по его мнению, позволит отыскать и отделить в рассуждениях плеву абсурда от зёрен истины. Или, как говорил Сократ в «Пармениде» - болтовню от рассуждений [именно «болтовню», если пользоваться переводом «Парменида» с греческого проф. Духовной академии Карпова, 1852 г.]

Таким образом можно констатировать, что Платон оказался провидцем. Он сумел разглядеть в совсем ещё молодом своем ученике будущего великого мыслителя, поручив ему решать самую трудную задачу того времени.

Если бы Аристотель не написал «Физику», «Логику», «Поэтику», «Этику», «Политику» и т.д. и т.п, а оставил бы после себя лишь описание методики рассуждений к «Первой философии», то этого было бы вполне достаточно, чтобы считать его гением всех времён и народов. А так получилось, что он ещё и корифей всех наук. Это с учетом того факта, что до нас дошло менее половины работ Стагирита. И хорошо! Потому что и без того на Аристотеле уже негде печатей ставить!

А где же наша философствующая особо идейная масса – предки платоноведов? Всё как положено! Сначала они утеряли множество работ Аристотеля, но через сотню-другую лет у некоторых взыграла совесть. Так Андроник Родосский, изучив и переиздав несколько сочинений Аристотеля, составил его подробную биографию, а также сделал попытку собрать воедино разрозненные рукописи и… надобно ж беде случиться… он назвал это собрание «Метафизикой» (т.е. то, что следует ПОСЛЕ физики). Оно действительно следовало после физики, но «после» - по времени оформления найденных архивариусом сочинений, а не по смысловой структуре философского наследия гения.

Парадокс похлеще зеноновского состоит в том, что под сформированным брендом «Метафизика», внутри – в самих работах Аристотеля – кроется неоднократно повторяемые его мысли:

а) тут, мол, написано то, что составляет Первую философию – то, с чего надо начинать;

б) но и это начало надо предварить ещё более общим началом, а именно – как следует (и как не следует) рассуждать вообще, в том числе и обосновывая Первую философию.

И вот это самое-самое первое, без чего невозможно никакое дальнейшее развитие мысли, толпа, радостно кивая гению, решила окончтельно назвать не «ПЕРЕД», а… «ПОСЛЕ» - то есть – «мета-». Получилось исторически безупречно, т.е. - как всегда, хотя как всегда хотели как лучше. Где, говорите, у вас левые двери? С правой стороны! Где же им ещё-то быть-то!

Истинные философы (а других не держим-с) почуяли, что на новом слове-понятии «Метафизика», которое никакого отношения к содержанию работ Аристотеля не имеет (даже наоборот – отрицает содержание)… да, так вот на этом поприще можно заработать неплохой философский капитал. И пошла «плясать губерняя» со своим двухтысячелетним танцем вокруг метафизического костра! Во все времена новые поколения младофилософов расхватывали метафизику, как мясные бутерброды на вегетарианском обеде. Каждый решал внести свой особый вклад в образованную несуразность между словом и делом.

Идейные раскопки в «Пармениде» не закончились до сих пор. Новые издания, новые комментарии. Шедевры интерпретации мыслей Платона обогащаются новыми – вводимыми - понятиями, о которых и не мечтал автор со своим любимым учеником. Читаем главный комментарий А.Ф.Лосева: «Когда Платон говорит о своих идеях, он всегда имеет в виду идеи как порождающие модели».

Тут профессор разъясняет нам, тугодумам, истинные мысли Платона. Он-то, как мы знаем, из-за своей невменяемости не мог подобрать правильные, однозначные слова к своим мыслям. А оказывются вот они - порождающие модели.

При этом и сам Лосев, и плеяда лосеведов и лоселюбов, даже не озаботились уточнить что они сами понимают под словом «модель». Ведь это слово имеет два ПРЯМО ПРОТИВОПОЛОЖНЫХ значения. [Это если не учитывать другие значения слова «модель» в интерпретации журналов, типа “Play Boy”]

Модель как результат научного моделирования подразумевает некий оригинал, отдельные характеристики которого воплощаются в модели. После чего поведение оригинала можно наблюдать на моделе, помещая её в разные условия. Так, например, формула Ньютона является моделью (математической моделью). Она моделирует силу притяжения между телами. Какая-либо визуальная похожесть оригинала и модели совершенно необязательна. В случае с формулой она вообще отсутствует.

Модель может иметь и совсем другое значение, например, в смысле, «образец» – то чему подражают, то что является для нас как бы эталоном. Тут нам похожесть важна, как никогда.

В первом случае эталоном является оригинал, которому подражает модель. А во втором случае сама модель является эталоном и ей подражают. Различие ровно такое, как «ты украл» или «у тебя украли».

Опять же, что нам – великим платоноведам – до точности выражений собственных мыслей, когда сам Платон не догонял о чём он на самом деле хотел сказать. Хорошо, что Бог дал нам профессора рядом. Он уточнит. Думаете, такой сарказм неуместен? Хорошо, читаем дальше лосевкий комментарий: «…Однако он [Платон в «Пармениде»] далеко не всегда анализирует существо этой порождающей модели. И только в «Софисте» он дал диалектику пяти категорий,..»

[Между делом,.. и только в «Софисте» он дал… Тот якобы факт, что «Софист» был написан после «Парменида» требует хоть какого-то подтверждения. Тут бабка на двое гадала. Древние составители помещали «Софиста» как раз до «Парменида».]

Итак, мы узнаём от Лосева, что в «Софисте» Платон дал диалектику пяти категорий. Это в каком же смысле Платон выдавал на-гора диалектику? В смысле, искусства ведения спора? Ведь во времена Платона именно это, и только это, подразумевалось под диалектикой. Тогда выражение «дал диалектику пяти категорий» надо понимать как «дал искусство вести спор пяти категорий», что очевидно требуется перевести обратно на древнегреческий, дабы будущим переводчикам глупость интерпретатора видна была.

Или по мысли Лосева Платон выдал диалектику пяти категорий в гегелевском смысле этого понятия, которое никакого отношения к древнегреческой диалектике не имеет? Говорить о диалектике Платона (как одного из создателей диалектики) в гегелевском понимании диалектики для разъяснения нам (необразованным) незабвенной темы об идеях Платона… такая идея могла прийти в голову лишь по-настоящему идейному… врагу всякой любви к мудрости.

Что тут можно сказать? Ведь подобных объяснений «Парменида» со стороны философов не озабоченных точным употреблением ими же вводимых понятий - хоть пруд пруди. Им методика Аристотеля, как кость в горле. В этом плане остаётся лишь напомнить одну мысль из начала нашего повествования. Платоноведы на протяжении веков пытаются своей, свитой из абсурдов, плетью перешибить чисто учебный обух абсурда гениально выкованный великим Платоном. Клин клином вышибают! И надо отдать им должное – достигли определенных успехов. Абсурд процветает. Им теперь нового Аристотеля подавай!