Ниже приведён отрывочек из книги А.Невзорова "Искусство оскорблять". Некоторые выделения в тексте мои - С.Х.
--------------------------------------------- 
№ 14 
Как известно, у магии есть родная сестра - Метафизика. 
Она никогда не опускалась до фокусов и сбора медяков со старушек [как это было описано в предыдущей главе – С.Х.]. Она не бралась учить или объяснять, полагая, что тайны, заложенные в основании мира, не измеряемы знанием и не изменяемы молитвой.
Она с одинаковой брезгливостью морщила носик, созерцая и религиозные фокусы, и дымящиеся реторты. 
Она не жгла людей и не вскрывала тайком трупы в подвалах. 
В самом её имени, которое переводится как «то, что после физики» весьма уютно разместилась претензия на знание конечного смысла. 
Это наименование досталось ей совершенно случайным образом, но очень хорошо охарактеризовало претензию метафизики быть вне всего, после всего, до всего и в основе всего. 
В метафизику, как правило, влюблялись все разочаровавшиеся в её доступной сестричке. 
Для интеллектуалов, начиная еще со времен Симплиция, именно в метафизике, а не в религии находилось объяснение волшебства любви, музыки, доблести, рифм, затмений и великих открытий. 
За любым жизненным событием стояла именно она, как некое сверхчувственное, неосязаемое начало мира, которое то и является подлинной причиной «чуда» мышления, искусства, веры и красоты природы. 
Её доводы были тем сильнее и убедительнее, что вообще никогда и никак не формулировались. Они оставались невидимы и бесплотны. 
В отличие от магии, которая обросла уязвимой фразеологией и забавной атрибутикой, «надмирная тайна начала бытия» никогда не облекалась ни в какие конкретные слова и образы. Благодаря этому она долго оставалась неуязвимой для злословия. 
Её призрачность, конечно, очаровательна, но нам надо хоть как то «пощупать» предмет нашего обсуждения. Иными словами, нужны хоть какие-то осязаемые характеристики этой тайны. 
Их, конечно, можно поискать у Аристотеля, но у нас нет задачи просто посмешить публику. 
Иные античные авторы тоже не предлагают ничего вразумительного. 
Европейские адепты метафизики: Гегель – Хайдеггер – Гуссерль, ловя её вечно ускользающую сущность, громоздили друг на друга миллионы слов, весьма причудливо меняли их порядок, но так и не смогли вывести ни одной характеристики данного явления. 
В поиске формулировок её смыслов нам остается обратиться к первобытному мышлению (как к возможному автору). 
Классическая антропология предлагает множество его вариантов, но нам нужен абсолютно примитивный, говоря языком Леви Брюля «до магический» и «до логический» образец мышления. 
Задача кажется невыполнимой, но это не так. 
Конечно, кристальная, не замутненная магизмом чистота представлений – это огромная редкость. Её бесполезно искать в европейской или азиатской мифологии. 
По счастью у нас есть «родина всего и всех» – Тропическая Африка. Именно там, в 50-е годы XX века Богумилом Оля у племен кру и сенуфо были обнаружены древнейшие представления человека о сверхъестественных началах мира. 
Эта находка для антропологии сравнима по своей важности с обнаружением эдиакарской фауны для биологии. 
Тем не менее, она осталась (как и многое другое) почти незамеченной и уж точно не оценённой. Но, благодаря ей, мы можем понять, как могло бы выглядеть понимание паранормального, если бы оно не стало объектом жреческого бизнеса. 
По представлениям кру существует «не имеющая образа и облика потенция, именуемая Нионсва или Ниесва». Она полностью абстрактна и недосягаема. Контакт с ней невозможен. Но именно она является началом и концом мира. (Б. Оля «Боги тропической Африки» М.1976) 
Племя сенуфо придерживается схожих представлений, но у них та абстрактная форма, которая заполняет космос, землю и человека зовется Кулотиоло. Она тоже всесильна, глуха к мольбам и безразлична к происходящему на земле, сенуфо вспоминают её, по выражению Б. Оля, «молчаливо или намеками». 
Европейская метафизика до шестидесятых годов ХХ века понятия не имела об африканском рецепте «молчания и намеков», но в общем и целом ему следовала (не считая бессвязиц Гегеля – Гуссерля – Шелера). 
Мы видим не просто забавное совпадение. 
«Надмирная тайна» метафизики действительно может существовать только в режиме необъясненности и не сформулированности. Её очарование – в её полной неопределенности, а её язык – молчание. 
Сенуфо понимали это значительно лучше, чем Гегель. Поэтому их Кулотиоло значительно «метафизичнее», чем «мировой дух» Гегеля. 
Гегельянство, конечно, сделало своё дело, но в основном Европа сплела паутины «невыразимого сверхъестественного начала» задолго до тиражирования мучительного многословия Георга Фридриха Вильгельма Гегеля. 
Основным сырьём для неё послужили мириады поэтических пустяков, а также мимолетные нюансы и образы гуманитарной культуры. 
Как ласточкино гнездо слюной, эти пустячки склеивались видовым самолюбованием в одно целое. (Как мы помним, ното страстно желал быть «уникальным созданием», не имеющим ничего общего с другими животными.) 
Очень хаотично и неряшливо, но у европейцев все же складывался образ некой всемирной тайны, главенствующей над всем, в том числе и над науками. 
Но подрастал маленький Давид точного знания. 
Со времён Галилея и Везалиуса он начал покручивать свою пращу, выразительно глядя метафизике прямо в их сияющие неземным светом глаза. 
Примерно с XVI столетия начался вечный бой между ней и наукой. Сейчас трудно сказать, кто именно влепил метафизике в лоб первый, по-настоящему болезненный камень. 
Это мог быть Бруно, Левенгук, Сваммердам или Бюффон. Сейчас это трудно установить. 
Тогда метафизика отделалась шишкой и недолгим обмороком, но она даже не представляла себе, что ждет её в ближайшем будущем. 
Мы не вполне точно знаем, как обстояли дела в тиши кабинетов, но первое публичное изнасилование этой особы совершил Жюльен Оффре де Ламетри. Впрочем, поскольку к нему быстро присоседился Гольбах, то изнасилование можно характеризовать, как групповое. 
Уставших энциклопедистов сменили Лаплас и Ламарк. 
Сделав своё дело, они галантно уступили место толпе физиологов. 
Те не были склонны к куртуазности и шалостям. 
Они не трясли кружевами манжет и не утруждали себя пустыми комплиментами, как их предшественники. Близко познакомившись с Клодом Бернаром, Иваном Сеченовым, а также Бюхнером, Фогтом, Малешотом, Функом, Вундтом, и пр., метафизика познала настоящий кошмар. 
Вообще, над ней успешно надругались очень многие. 
Метафизика рыдала поэмами и симфониями, огрызалась полотнами Гро и томиками Канта. 
Но восемнадцатый и последующие полтора века были для неё временем сплошного ужаса и позора. 
Помимо серии публичных групповых изнасилований ей пришлось пережить и другие экзекуции. 
Её до крови искололи перьями Гексли и Тейлор, а Дарвин побил тросточкой. 
Слюна павловских собачек прожгла огромные дыры в её мерцающих ризах, а Эйнштейн прямо ей на лбу нацарапал E=mc2. 
Иными словами, постепенно, но верно, усилиями физиков, химиков, физиологов, археологов и геологов метафизику удалось выдавить практически из всего интеллектуального пространства. Процесс был нелегким, но к началу XX века значительная часть явлений и событий уже получила простое и легко проверяемое объяснение. 
В лабораториях одна за другой разгадывались загадки природы, а вместе с каждой разгадкой погибала и частичка «всемирной тайны». 
Издыхающая метафизика, спасаясь от кислот и ланцетов, заползла в первоначальные пласты времени, в эпоху образования планеты и зарождения на ней жизни. 
Там она и окопалась, мстительно шипя о том, что секрет возникновения живого недоступен познанию, что никогда и никакой определенности в вопросе происхождения жизни нет, не было и быть не может. 
В этом горлумовском шипении хорошо слышится знакомый мотив о наличии неких «нефизических свойств» нашего мира. 
К. Саган писал: «сохранялось убеждение не только среди богословов и философов, но и среди многих биологов, что жизнь не сводима к законам физики и химии, что есть еще какая то жизненная сила, энтелехия, тао, манна, она то и движет живыми существами, вдыхает в них жизнь. Немыслимо было поверить, будто вся сложность и красота, точное соответствие формы и функции в живом организме сводятся к взаимодействию атомов и молекул.» (Carl Sagan,1996) 
Возможно, в этом есть какой-то смысл. Так или иначе, но проверить данную версию мы обязаны, чтобы окончательно решить для себя вопрос о некоторых спорных свойствах ЦНС [центральной нервной системы – С.Х.] 

№ 15 
До XVII столетия теория самозарождения жизни из гниющей органики (autogeneratio или же Generatio spontanea) казалась настолько очевидной, что не требовала никаких доказательств. Под автогенерацией успели «подписаться» практически все основные творцы человеческого интеллекта, от Аристотеля до Декарта. 
Формально, автором данной идеи считается Стагирит, хотя анализ трудов, в котором размещены выкладки по данной теме («О происхождении животных», «Учение о растениях») показывает, что Аристотель лишь сконцентрировал в своих трактатах основные научные воззрения того времени. 
Хотя в разработке и трактовках Generatio spontanea хронологически неоспоримо первенство египетских и шумерских жрецов, а так же Фалеса, Анаксимандра, Анаксимена, Гераклита Эфесского, Демокрита, и Эпикура, тем не менее, существует традиция считать основным ее автором именно Аристотеля. 
Подчинимся (в данном случае) традиции, так как изначальное авторство все равно не определимо, да и не принципиально. 
Отметим, что автогенерация, именно как авторская идея Стагирита интерпретировалась и кочевала по всем поздним античным трудам, от Цицерона до Лукреция и Плотина. 
В раннехристианскую эпоху аристотелевское «самозарождение червей, лягушек и угрей в разлагающемся мясе, навозе и тине» было узаконено «отцами церкви» – Василием Кесарийским, Августиным Гиппонским, Исидором Севильским. 
Позже апологетами автогенерации стали Фома Аквинский и Альберт фон Больштедт, а Аристотель был возведен в ранг praecursor Christi in rebus naturalibus (предшественника Христа в вопросах естествознания) 
Очень подозрительна покорность, с которой церковь приняла откровенно языческую идею. 
Впрочем, история «святоотеческого» принятия идеи самозарождения совсем не так проста, как это видится сегодня. 
Внимательно рассмотрим дословные цитаты. 
В частности, Исидор Севильский был автором следующего пассажа: «пчелы образуются из разлагающейся телятины, тараканы из лошадиного мяса, кузнечики из мяса мулов, а скорпионы – из крабов.» («Etimologicon, sive de originibus»), а Августин Гиппонский: «Многие очень малые животные, по видимому, не были созданы на пятый и шестой день, но произошли позже, от гниющей материи». 
Фома Аквинский в своей «Сумме теологии» (Summa theologiae) убеждал в том, что: «Если даже появляются новые виды, то потенциально они существовали раньше, что доказывает тот факт, что некоторые животные образуются из гниения других животных. 
Легко заметить, что эти реплики не вполне согласовываются с библейской картиной миротворения, где автором и изготовителем всех форм жизни является исключительно сам бог. 
Конечно, в библейских книгах есть фрагментики (в 20 ст. I гл. и в 19 ст. гл. II книги Бытия и в 8–9 ст. 14 гл. Книги Судей), которые при очень большом желании можно истолковать как свидетельство образования пчел из львиного трупа, а птиц, полевых животных и рыб из «земли и воды», но адресация отцов церкви к столь неоднозначным стихам – это не более, чем поиск «теологической лазейки». По существу – это опасное балансирование на грани ереси, конфликт с магистральным смыслом библейского предания. Подобные вольности (учитывая агрессивность епископата, вселенских и поместных соборов, а та же верующих толп) могли дорого обойтись и Василию и Августину и Исидору и Фоме, учитывая что титул «отцов церкви» и сакральность своих имен они получали посмертно. 
Возникает вопрос – для чего создатели христианской идеологии шли на этот риск? 
Тут возможны две версии ответа. 
Versio I. 
Во времена бл. Августина (IV–Vв), Василия Кесарийского (V в.) и Исидора Севильского (VI–VII) еще была жива греко римская наука, предлагающая свое видение мира. 
Оно существенно отличалось от местечковых представлений древних евреев, зафиксированных в Библии. 
Меж силой античного знания и библейскими догмами возникла конкуренция. Честно выиграть в этой борьбе церковь не могла, а правом тотально уничтожать ученых вместе с их трудами еще не располагала. (Регулярные сожжения инакомыслящих тогда были только мечтой.) 
Конечно, и во времена раннего христианства церковь пробовала свои силы в полемике с наукой. 
Уже и тогда аргументы астрономов и математиков проигрывали в убедительности главному доводу христиан т. е. – «igni ferroque». 
Мы видим это на примере (весьма вероятной) физической ликвидации Цельса и Порфирия, (несомненном) уничтожении Гипатии, и истреблении множества античных книг. (Последнее является безусловным фактом.) 
Образчиком торжества благочестия над знанием служит успешное сожжение епископом Фефилом в 391 году Александрийской библиотеки; закапывание книг по указанию набожного императора Валента; уничтожение «всех книг дохристианского периода, как оскорбительных для христиан», совершенное в 590 году по распоряжению папы Григория Первого. 
Конечно, это были впечатляющие, но все же локальные успехи. Признаем очевидное: в V–VII веках фундаментальная классика науки была еще не по зубам церкви. 
Почему? 
Во первых, по причине огромного количества «списков» Аристотеля, Эпикура et cetera, истребить которые у христиан не было физической возможности. 
Во вторых, ввиду отсутствия какой либо собственной внятной концепции происхождения жизни. 
Ни у Августина, ни у Исидора, ни у Василия не было представлений о том, насколько тотальной будет власть церкви, начиная уже с IX века. 
Если бы они предвидели будущие возможности своей организации, то, вероятно, и не стали бы хитрить и искать «лазейки» в библейских текстах. 
Но Исидор, Августин и Василий, по всей вероятности, предполагали, что конкуренция с наукой может быть долгой и драматичной. 
Ориентируясь на современную для них реальность, первые церковные идеологи приняли понятные меры предосторожности, заключив с наукой формальный мир и отчасти перед ней склонившись. 
Если признать справедливость наших суждений, то все становится на свои места и загадочный еретизм отцов церкви получает исчерпывающее объяснение. 
Итак. 
Чтобы придать респектабельность и конкурентоспособность своему детищу, первым творцам теологии пришлось «натянуть» племенные и крайне провинциальные тексты Библии на хоть какой то научный каркас. Использовать в таком качестве они могли только античные знания и посему… присели в глубоком реверансе перед Стагиритом и его теорией самозарождения, поставив Аристотеля выше бога и Моисея. В этом была маленькая, но очень конструктивная хитрость, отчасти снявшая с христианства обвинения в дикости и провинциализме. 
Versio II. 
Вторая версия прозвучит несколько фантастично, но мы не имеем никакого права её исключать. 
Вполне возможно, что открытое пренебрежение библейскими смыслами было вызвано не конъюнктурой и не стратегическими соображениями, а очень ироничной оценкой мироздания «по Моисею». 
Да, имена Исидора Севильского, Василия Кесарийского, бл. Августина и Фомы Аквината сейчас стали синонимами ограниченности и фанатизма. 
Но! 
Не забываем о том, что время – это кривая и мутная линза. Никто не может состязаться с ним в способности исказить любой факт и образ. 
Быть может, на самом деле эти люди были смельчаками, уже тогда вставшими на сторону знания, подлинными гностиками, что ткали узористое полотно высокой теологии для себя и единиц себе подобных, оставляя церковным массам библейский примитивизм. 
Отметим, что отцами церкви не обсуждалась автогенерация более сложных существ. Опасность подобных размышлений была слишком велика и очевидна. Библия категорично оставляла «авторское право» на творение большей части животного мира и человека исключительно за богом. Здесь лазеек для идеологов христианства, вынужденных несколько «отрихтовать» Св. Писание под Аристотеля (и отчасти Платона и Эпикура) не оставалось. Впрочем, в этом не было и особой потребности. Все объясняющего принципа автогенерации жизни в органических субстанциях было достаточно, чтобы выстроить удовлетворительную картину сотворения мира. Ее можно было использовать в изысканиях, естественно не переходя те незримые черты, что были обозначены в сочинениях отцов церкви, но держа ее в уме, как некий универсальный ключик ко всем загадкам изначального жизнеобразования.
Отметим, что поиск эмпирических доказательств самозарождения организмов всегда казался излишним. 
Бэконы, Галилей, Коперник, Гук, Картезиус и др. приняли данную идею без возражений и оперировали ею, как некой «вечной истиной». Разумеется, почти не переходя границ, обозначенных «отцами церкви». 
Френсис Бэкон (1561–1626), в частности, в качестве примера описывал самозарождение чертополоха в земле, а Роберт Гук (1635–1703) настаивал на таком же происхождении всех видов грибов и плесени. 
В XVI веке Теофраст Бомбаст фон Гогенхайм (Парацельс) резко нарушил «правила игры», распространив принцип Generatio spontanea с низших форм жизни на самого человека. Он писал: «Возьми известную человеческую жидкость и оставь ее гнить в запечатанной тыкве, потом в лошадином желудке сорок дней, пока там не начнет двигаться, жить и копошиться, что легко заметить. То, что получилось, еще нисколько не похоже на человека, но прозрачно и без тела. Но если потом осторожно, ежедневно и с благоразумием питать человеческой кровью и сохранять в течении сорока недель в постоянной и размеренной теплоте лошадиного желудка, то произойдет настоящий живой ребенок, только очень маленький». «De natura rerum». 
Сегодня этот пассаж Парацельса кажется образчиком босховского фантастизма, порождением гомункулярных грез и откровенным мракобесием. 
Но это сегодня. 
В год же своего написания парацельсового откровение было эталоном научности и свободомыслия. Декларируя возможность лабораторного выведения «маленького прозрачного человечка», Гогенхайм не просто нарушил границу допустимого для науки, но и пошел в «лобовую атаку» на бога. 
Гомункулизм (как бы он не был сегодня смешон) отбирал у божества прерогативу творения не только низших, но и высших форм жизни, тем самым вообще ставя под сомнение роль сверхъестественной силы в мироздании. 
Парацельс поплатился за свою вольность всего лишь изгнанием. У мягкости этого наказания есть, разумеется, своя любопытная история, но она имеет мало отношения к обсуждаемому нами вопросу. 
Впрочем, выходка знаменитого врача и алхимика никак не повредила концепции самозарождения. Она продолжала жить, владеть умами и служить основой научного мировоззрения того времени. 
К XVII веку авторитет идеи был столь велик, что опыты доктора Жана Батиста Ван Гельмонта (1580–1644), которые тот проделал с пропотелым бельем и пшеницей, были восприняты уважительно, но несколько недоуменно. 
Repeto, самозарождение представлялось настолько бесспорным научным фактом, что эмпирическая проверка его истинности выглядела чудачеством. 
В чем заключались опыты Ван Гельмонта, имевшего превосходную научную репутацию медика, химика да еще и специалиста по питанию растений? 
Напомним, что почтеннейший доктор набил глиняные горшки своими грязными, сильно пропотевшими рубашками, пересыпанными зерновой пшеницей и через пару недель получил в этой субстанции «самозародившихся» мышей обоих полов. 
Процитируем самого доктора: «Ибо если вы набьете открытый кувшин нижним бельем, загрязненным потом, добавив туда некоторое количество пшеницы, то приблизительно через двадцать один день вы почувствуете изменение запаха, поскольку закваска, находившаяся в белье, проникает сквозь пшеничную шелуху и превращает пшеницу в мышь.» Van Helmont J. B. Ortus medicinae (1667) 
Успех эксперимента был несомненным. Представления и науки и теологии о происхождении живых организмов подтвердилось писком восемнадцати веселых мышат. 
Если бы не этот маленький триумф голландского педанта, то возможно, старая теория Аристотеля беззаботно прожила бы еще лет пятьдесят. 
Но! 
Именно с мышек доктора Ван Гельмонта и началось обрушение «вечной истины самозарождения». 
В соответствии с законами развития науки, успех Гельмонта спровоцировал доктора Франческо Реди (1626–1697) на ответный эксперимент с гнилым мясом и мухами. 
Следует помнить, что Реди был последователем и учеником Гарвея, который к «вечной истине» относился весьма скептически. 
Реди поместил тухлое змеиное мясо в открытый сосуд и очень скоро обнаружил там множество самозародившихся червячков, которые со временем преобразовались в мух. 
На этом можно было бы успокоиться и снять шляпу перед мышатами, Аристотелем и Исидором Севильским, но Реди (как мы уже отметили) был крайне педантичным доктором и решил проверить собственный эксперимент на «чистоту». 
На этот раз он взял два сосуда и поместив туда куски мяса одинаковые по степени протухлости, один из сосудов затянул муслином, тем самым закрыв туда доступ любым инсектусам. 
Естественно, в закрытом сосуде «червячки» не самозародились. 
У Реди возникли подозрения, что «вечная истина» не является бесспорным научным фактом. Он многократно повторял эксперименты, публиковал их результаты, заслужил славу ниспровергателя основ и, разумеется, был атакован защитниками автогенерации. 
Вскоре забавный спор двух педантов разросся до масштабов общеевропейской научной дискуссии, в которую втянулись такие авторитеты, как Марчелло Мальпиги (1628–1694), Антонис Ван Левенгук (1632–1723), Ян Сваммердам (1637–1680), Пьер Гассенди (1592–1655). 
Левенгук раскритиковал Реди, снисходительно поясняя с высоты своего величия «микроскописта № 1», что формат зарождающихся в закрытом сосуде организмов был слишком мал, чтобы быть обнаруженным без волшебных стекол. 
Впрочем, позиция Левенгука не отличалась отчетливостью и однозначностью. Скорее всего, она естественным образом менялась под влиянием наблюдений и размышлений. В своем письме Лондонскому Королевскому обществу он писал: «Наблюдая за удивительным промыслом природы, благодаря которому возникают эти «маленькие зверушки», способные жить и продолжать свой род, нам следует смутиться и задаться вопросом, неужели до сей поры есть люди, которые цепляются за старое убеждение, будто бы живые существа могут зарождаться в результате гниения?» Как видим, здесь Левенгук скорее поддерживает Реди, чем его оппонентов. Иными словами, основной шум наделал сам факт участия великого микроскописта в дискуссии, а не его меняющаяся позиция. 
Аббат Гассенди, бывший на тот момент одним из властителей дум, пылко продекларировал стагиритовские постулаты о самопроизвольном зарождении жизни в моче, навозе, трупах, поте, а затем (будучи все таки философом) еще и обогатил идею размышлениями о тонкостях механики автогенерации. 
В «De terrenis viventibus seu de animabilus» Гассенди подробно прописал процесс самозарождения, добавив, что душу эти новообразованные организмы получают из остатков души, сохранившейся в том трупе, который их и порождает. 
Скептичный Сваммердам, тончайший исследователь анатомии и физиологии инсектусов, публично опроверг Гассенди и Ван Гельмонта, назвав саму идею автогенерации «вздорной и не достойной даже осмеяния». (Сваммердам, впрочем, никак экспериментально не подтверждал свою убежденность, а основывался лишь на опыте морфологиста и понимании сложности зародышевого процесса.) 
К концу XVII столетия диспут стал жестче и масштабнее. 
Ситуацию усердно подогревал Реди, исчерпавший доводы, но сохранивший до старости дар к утонченным издевательствам над «само-зарожденцами». 
Дж. Нидхем (1713–1781), прелат и естествоиспытатель, высмеял почивших к тому времени Сваммердама и Реди, а затем серией экспериментов усилил доводы Гассенди и других сторонников автогенерации. Этим он заслужил благосклонную оценку самого Ж. Л. Л. Бюффона (1707–1788), который тоже выступал на стороне generatio spontanea. 
Бюффон, впрочем, не утруждал себя никакими доводами, полагая, что величие его персоны автоматически переводит любые его убеждения в разряд неоспоримых истин. 
В ответ Лазарро Спалланцани (1729–1799) дерзко, красиво и безупречно доказательно «перемолол» все доводы сторонников Нидхема, Гассенди и Ван Гельмонта, разъяснив природу их ошибок при экспериментировании. Громя теорию автогенерации, Спалланцани мимоходом, но весьма иронично задел и великого Жоржа Луи Леклерка, вызвав у директора Королевского Ботанического Сада приступ понятной ярости. 
Нидхем, разумеется, «научно вспылил», т. е. объявил Спалланцани «неучем» и «шарлатаном», а затем ответил целой серией экспериментов, подтверждающих свою правоту. 
Джон Грант в своем авторитетном науковедческом труде (J. Grant Discarden science 2006) выказал уверенность, в том, что «Нидхем прибегнул к популярному научному методу, которым всегда можно исправить почти любую неприятную ситуацию: он сжульничал в ходе экспериментов». Нидхем, – вообще сильная и недооцененная фигура. В научном мире того времени он имел прозвище L, Anguillard (человек червь), полученное им за страстность при отображении жизни простейших в своем труде «О новых микроскопических открытиях» (1745). О боевом характере Нидхема свидетельствует его долгая полемическая война с Вольтером. В историю науки Нидхем вошел благодаря своей обращенной к Вольтеру фразе: «По вашим словам – мораль весьма незначительный предмет и должна быть подчинена физике. Я же говорю, что физику надо подчинить морали». 
Постепенно тема раскалялась все сильнее, и к началу XIX века в дискуссию оказались вовлечены Ж. Б. Ламарк, Вольтер, Ф. Дюжарден, Ф. Пуше, Ж. Л. Гей Люссак, Ж. Дюма, Дж. Тиндаль, Г. Бестиан и еще множество зоологов, химиков, физиков и биологов поменьше «калибром». 
«Само-зарожденцы» стояли насмерть, но Теодор Шванн (1810–1882), а за ним и Луи Пастер (1822–1895) все же поставили точку в этом споре, окончательно доказав невозможность самовозникновения живых организмов в органических субстратах. 
Пастер написал: «Никогда больше доктрина самопроизвольного зарождения не придет в себя от смертельного удара…» (Vallery Radot R. The life of Pasteur 1960) 
Удар, как выяснилось позже, смертельным не был, но феноменальная по своему педантизму серия пастеровских опытов все же обеспечила противникам generatio spontanea – решительную победу. 
Но, как только победа над «вечной истиной» была одержана, возник страшный для естествознания вопрос: а как же зародилась жизнь? 
Страшен он был тем, что содержал намек на неизбежность некой сверхъестественной силы, когда-то явно вмешавшейся в процесс мироздания. 
Отметим проницательность теологов, с середины XIX столетия внимательно следивших за схваткой меж «вечной истиной» и научным естествознанием. 
Их явно забавлял азарт, с которым натуралисты крушили идею самозарождения. 
Еще до расстановки Пастером «финальных точек», мистики начали злорадствовать, предсказывая, что в результате всей экспериментальной работы наука сама себя выведет к признанию того, что сотворение жизни было под силу лишь надприродному существу. 
Примерно это и произошло к последней трети XIX века. 
Для ученых вольнодумцев положивших столько труда на разгром религиозных идей победа над принципом самозарождения имела весьма горький вкус. 
Жаловаться было не на кого – наука сама себе выкопала эту могилу. 
После крушения generatio spontanea стало понятно, что в течении многих веков именно эта теория и была «научной», адресованной к законам природы, а не к мистике. 
После ее «кончины» возникло ощущение, что не существует ни единой «зацепки», ни единой ниточки, которая могла бы повести к рациональному и проверяемому объяснению феномена появления жизни на древней земле. 

№ 16 
Доказанная Пастером возможность происхождения «живого лишь от живого» неотвратимо означала только одно: первым звеном всей жизненной цепочки был мощный, высокоорганизованный, и наделенный способностью к бесконечным сознательным трансмутациям начальный организм. 
Чтобы дать возможность развиться всему многообразию органической жизни, он должен был раздробить себя на десятки тысяч совершенно разных начал, дать жизнь всем видам и «собраться» обратно, чтобы курировать и направлять развитие. 
Тут то по настоящему и запахло богом. Причем таким, какого не способно было породить никакое религиозное воображение. 
Никогда еще за всю историю человечества реальность божества не была такой яркой и убедительной. 
Особенно важно было то, что явленный из пробирок, дефлегматоров и испарителей бог Пастера не имел ничего общего с фантазиями культов. Скроенный по лекалам самой высокой метафизики, он был очень «научен» и стерильно чист от жреческих спекуляций. 
В трудах по истории науки этот момент деликатно характеризуется, как «кризис естествознания». Но это было больше, чем «кризис». Это был крах. 
О науку публично вытирали ноги толпы «субъективных идеалистов», гегельянцев, астрологов, метафизиков, спиритов, виталистов и просто религиозных фанатиков. 
Бессчетные Достоевские – Авенариусы – В. Соловьевы – Вейсманы – Де Фризы Коржинские мстили естествознанию за годы унижения религиозной веры и разбитые мифы. 
Ситуация была крайне неприятная. Она усугублялась еще и тем, что практически все открытия науки теперь были обращены против нее самой. 
---------------------------------- 
Ну и как вам всё это?