В НАЧАЛЕ БЫЛО БОЛЬНО
опыт онтологического бодрствования
ВМЕСТО ПРОЛОГА
Довелось мне как-то, семи лет от роду, стоя в очереди за мороженым, повстречаться со своим будущим. В этом – ничего удивительного, так у всех случается. Достаточно повспоминать хорошенько детство, и обязательно отыщется нечто, определившее в большой степени твою жизнь. И ты начинаешь соображать, что менять-то её получалось, только изменить не вышло. Предназначение ли это с детерминизмом, или ещё что, а от очевидной связи никуда не деться.
Ну, так вот, стою в очереди. Карман оттягивает выигранная в пристенок куча денег – на ореховое эскимо хватало за глаза. И я горд собой, и коммерческие перспективы радужны. Но лоточница здорово тормозила, очередь двигалась медленнее некуда, вдобавок – жара, отчего настроение становилось всё плоше, а думы об эскимо теряли концентрацию. На асфальте – камешек с бутылочной крышкой давно отфутболены, шаркать сандалиями надоело. Скука невообразимая. И тут замечаю такого же шкета из очереди. Только светленький, серьёзный, во всём глаженом, и на деньги явно не играющий. Стоял он, стоял. Супился. А потом вдруг говорит, громко и ни к кому не обращаясь: «А что значит хотеть?» Вопрос, наверное, касался мороженого, потому что вытолкнул пацана из строя и чуть не парадным шагом повёл прочь. Перехотел малый. Или готовился в космонавты – воспитывал в себе волю. Или подражал волевому космонавту с картинки. Или, всё-таки, заставил себя? Заставил себя перехотеть по-настоящему? Кто его знает, что там переключалось в той белобрысой головке? И переключалось ли вообще. А в моей вот переключилось, и чужой вопрос стал моим. Очень надолго. Знать бы мне тогда, во что он выльется и куда приведёт – предпочёл бы без раздумий очередь за лимонадом.
В СОСЕДНЮЮ КОМНАТУ – ЧЕРЕЗ САН-ПАУЛУ
Вызвать к себе жалость и заставить близких озаботиться вашим здоровьем легко. Достаточно, устремляя взгляд в никуда, заявить об открытии смысла Бытия, и Вас незамедлительно примутся утешать. А если Вы продолжите упорствовать, дело закончится пристальным за Вами наблюдением. Это и понятно, провозглашать вслух столь непрактичные вещи оскорбительно для окружающих и таит для них опасность. У них – большая политика, хлеб насущный и, как говорил Жванецкий, «духовная пища: книги, кино, эстрада, керамика». Весь этот жемчуг нуждается в прочной нити, а не в вашей размочаленной пеньке. Вы отнимаете время; покушаетесь на спланированное развитие; дурацким любопытством, не имеющим никакой полезности, расшатываете стабильность. Вам тут места нет. Разве что, в вольерах, обитых мягким, или почётных резервациях каких ни то философских хрестоматий, и при условии, что не случится погребения менее дорогого и гораздо раньше.
Впрочем, всякая ущербность гонима и шпыняема. Так что, лучше жалость к себе не вызывать совсем, а философствованием – подавно. Лучше – размышлять над смыслом Бытия в строжайшей тайне. «Молчи, скрывайся и таи и чувства, и мечты свои», обзаведясь для маскировки хотя бы некоторыми атрибутами социальной адекватности, как то: верностью идеалам и традициям, не допуская и мысли об их возможной дремучести; или доверительным отношением к мнению звёзд шоу-бизнеса по вопросам государственного устройства. И не забыть о пении в унисон – обязательно публичном! Для подстраховки. Чтоб избежать недружелюбного прищура с тыла или неожиданной проверки документов.
«О, как всё некомфортно и опасно! – скажете вы – Не легче ли вообще оставить это Бытие со всеми его смыслами и заняться, коль уж так охота нагружать мозги, размышлениями над чем-то менее хлопотным? Пожалуйста! Но при этом следует учесть, что размышления над чем бы то ни было – если они, конечно, размышления, а не компромиссный сговор с самим собой – приводят исключительно к нашему вопросу-красавцу. Не напороться на него сложно. И многократно сложней выкинуть из головы, уже напоровшись. Придётся таскать в своём темени эту занозу, пока не найдёшь ответа.
Здесь Вы вправе не сдерживать возмущение и разразиться гневным верчением у виска указательным пальцем. А можете и проявить тактичность, просто сплюнув в мою сторону. Мол, что ты хочешь сказать, придурок? Что открыл смысл Бытия?
Что же привести мне в свою защиту? Сперва – короткую справку: нас на планете – около семи миллиардов. Затем продолжить так: количество идиотов в группах с ограниченным количеством участников безгранично. Это утверждение, как показывает цивилизационная практика, не содержит противоречия. Значит, отнесение любым человеком любого человека в разряд придурков – абсолютно правомочное деяние с абсолютно правдивой оценкой. «Умный» – не антоним слова «глупый», а иллюзия, лингвистический образ самомнения. Касательно же открытия смысла Бытия, так это тоже правда. А, как известно, её вариации в численном выражении равны количеству упомянутых идиотов, поэтому можно смело начхать на её качество. Ну, правда – и правда. Открыт смысл – и ладно. Лежи себе тихонечко в куче точно таких же смыслов и не тянись в генералы! Теорию ещё доказать нужно.
А чтоб приняться за доказательство теории, нужно принять её саму. То есть, проверить её на соответствие логическим законам. Но и в этом случае доказательство не будет верным, ибо Бытие, по мере расширения наших знаний о нём, непрестанно обзаводится новыми слагаемыми. К левой части уже решённого уравнения прирастают новые неизвестные, перечёркивая часть правую. Поэтому – да, мы можем говорить не об открытии смысла Бытия, а всего лишь о гипотезе оного. Об онтологической модели. О забаве – ни пришей, ни пристегни.
Но на фоне полнейшей, казалось бы, никчемности нашей гипотезы в утилитарном смысле, у нас есть нескромные предположения о её пользе для естественных и социально-гуманитарных наук. Она доказывает, к примеру, что смертельная опасность ни в каком виде человечеству не угрожает; и что человек не является субъектом принятия собственных решений; и что создание искусственного интеллекта неизбежно, но не в представляемой ныне форме. И всякое прочее. Предлагает гипотеза и кое-что годное для повседневной носки: от объяснения любых совершаемых человеком действий и их прогнозирования до истолкования глубинных причин феномена неприятия лжи практически всеми людьми, с нею сталкивающимися.
Кому интересно – милости просим в экскурсию по памятным местам! Однако, осознавая, что она способна сокрушить неподготовленный рассудок, и что мы пока ещё вне стен психиатрической лечебницы, а лишь в периметре её упрощённой версии, то в попутчики никого не гоним, и удовлетворимся хоть малочисленной группой, хоть одиночным путешествием. И да согреет нас в дороге напутствие из «Зияющих высот» Александра Зиновьева: «Нужно принять одиночество как норму, как состояние, имеющее свои неоспоримые достоинства: независимость, беззаботность, созерцательность, призрение к потере…» Цитата обрезана. Полный перечень неоспоримых достоинств содержит ещё и готовность к смерти. Но давайте считать, что это качество вольно догнать нас в пути, если мы не успеем по каким-то причинам понять, что достойно подготовиться к чему-то плохо определяемому крайне затруднительно. Дегустируя что-либо впервые, доверяешься собственным рецепторам, а не рекламным анонсам. Нам, бодрым пессимистам, не к лицу измерять собственные жизни в единицах длины. Пока настырный оптимист, воодушевлённо борясь с тяготами, верит в лучшее будущее, пессимист нашего покроя, принимая неотвратимость худшего, жадно наслаждается настоящим. И, как говаривали извозчики в незапамятные времена, «Держите, баре, шляпу!» Что в переводе означает «Пристегните, господа, ремни! Езда прогулкой не покажется!»
Отправляясь в путешествие на завышенных скоростях и по незнакомой местности, нужно озаботиться в первую голову не амуницией и провиантом, а навигацией. Она, на момент едва ощутимого мною очарования главным вопросом философии, была не ахти какой. Это сейчас тебя GPS выгуливает, а раньше думать приходилось вручную. Вот тебе путеводитель с сомнительной топонимикой, и езжай себе напитывайся знаниями. Ну, куда, скажите, такой штурман может направить мысли пилота двадцати с гаком лет? Безусловно, на поля духовных битв человечества – в окопы культуры и многоцветия искусств, всерьёз считающих себя способом улучшения человека и Мира. И там тебе поначалу хорошо. Ты тоже серьёзен, и тоже считаешь себя способным что-нибудь улучшить. Ты, увы, оцениваешь свои таланты, как таланты. Перед тобой – вереница кровавых подонков, но в галстуках и с мытой шеей, «знающие грамоте» и легко угадывающие в сервировке десертную вилку, а ты уверен, что способен их улучшить. В свои двадцать с гаком? Улучшить их? А вот тебе уже и тридцать с гаком, и сорок. И ты всё ещё не в состоянии купить себе нормальный навигатор, но продолжаешь сказочное предприятие! Глянь вокруг: даже те, кто с таким же набором просвещённости, что и у твоих подонков, уберёг свою мораль от прободения, мало чем от них отличаются. Ибо мораль их – всякая в своё время – была, по большей части, если не костром, так дыбой: и для Джордано Бруно; и для женских брюк Коко Шанель; и для свободы личных сексуальных предпочтений. Так и сегодняшние они, борющиеся за свои ценности, тоже давят новых Бруно и Коко, а в перерывах меж кострами – самих себя. С той лишь разницей, что давят затейливей, чем предки. С упором на технологичность и массовость. Куда ж ты лезешь? Это же люди, милый! Люди! Всё, что ты успел о них узнать – это то, что они сами успели о себе понаписать. То есть, ничего! Гиблым делом ты занят, дражайший.
Да ясно, что люди. И шаткость положения тоже ясна, и оттого – паника. Но в рукаве ведь сильный козырь – рукопись, результат многолетнего труда, готовый опровергнуть сомнения. Нужно только дать ему выйти в свет, напитаться сторонними оценками, окрепнуть и тогда….
Тогда, короче, сработала инерция движения: пока думаешь остановиться, продолжаешь идти. И рукопись пошла. А ты, ею ведомый, семенишь сзади, и до тормоза уже не дотянуться. Но для сочинений «с улицы» в издательских домах дверь – на швабре. Нужна маркетинговая целесообразность или, на худой конец, авторитетная рекомендация. Дать её тогда мог единственный человек, находящийся для меня, волею провидения, в относительной доступности – профессор Мацих. Доктор теологии, академический исследователь каббалы и масонства, Леонид Александрович – интеллектуал высшего порядка, и его одобрение было бы мне большей наградой, чем даже помощь в продвижении писанины.
Первую встречу пришлось выклянчивать. Состоялась она зимой 2005-го в киевском кафе и длилась меньше десяти минут, сопровождаясь быстрым распитием эспрессо и представлением моего шедевра изящной словесности. Вторая случилась через неделю. И шёл я на неё уже по приглашению. Шёл, не касаясь земли, смакуя восторженную профессорскую рецензию. Лавровые венки, один другого краше, скопом отвергались в ожидании того единственного – с золотым отблеском.
На этот раз кофе дополнился коньяком, а рукопись – взъерошенностью и масляным пятном, наличие которого Мацих объяснил любовью одной своей студентки к заварным пирожным: «…но весьма хороша собой. И умна. Согласись, такая комбинация, применительно к барышням, многое извиняет! Тем более, що написав ти гiвно!» Профессор иногда переходил на украинский или французский, когда требовалось без привлечения тяжёлого вооружения придать беседе миролюбие и шутливость. Меня это не спасло. Венки осыпались все разом, сплетаясь в один огромный – терновый. Сердце зашлось, по лицу разлился жарок. Я снял куртку и, умащивая её на соседний стул, думал, что нужно бы делать всё наоборот – одеваться и валить отсюда; и что вид у меня сейчас жалкий; и что недовольно оглядываться по сторонам, демонстрируя поиск виновного в некомфортной температуре, глупо.
«Я тоже стал паршиво жару переносить, – сказал Мацих, помогая мне прятать обиду, – Предлагают цикл лекций в Сан-Паулу. Но в июле, в такое пекло! Мабуть, вiдмовлюсь!»
Украинский продолжал не работать, но спасение пришло! Июль! Щёки вмиг перестали пылать, исчез стук в висках, и я уверенно разлил по стаканам. Жара ему в июле в Бразилии! Да тебе ли, не отличающему лета в Латинской Америке от зимы, судить – говно ли я написал? Щас я тебя твоим Сан-Паулу уделаю! Подпущу ближе и уделаю!
«А коньяк – это типа утешения? Или из уважения ко всему живому?» – спросил я для затравки.
«Годная версия. Но точнее будет – ко всему, источающему жизнь. Написал ты действительно говно. Взяться это напечатать может только потерявший приличие, или отродясь такового не имевший. Тема липовая. Сюжет вторичен. Но! Говно говном, а запаха нет. Не смотря на полную бредятину в аргументации сторон, диалоги не разваливаются. Персонажи на удивление органичны. Ты их писал с живых людей или с психиатрических эпикризов?»
«С живых» – сказал я и обрадовался, как если бы позолотили весь лавр в округе. Мацих увидел то, ради чего я и писал – ради обнаружения, насколько оно возможно, причинности людского поведения. Это было главным и для осуществления требовало любой, пусть самой примитивной коллизии – среды под взращивание опытных культур. Всё прочее, разом с писательскими технологиями не имело значения. Отсюда – такое неприглядное поле для психологических опытов: дешёвый сюжет и вымученная, неубедительная его раскрутка. Собственно, цель опуса допускала отсутствие сюжета вовсе, и даже логики повествования. Но тогда не находилось бы способов манипулировать читательским интересом, а «голубой каёмочки», всё же хотелось. Мацих всё это обнаружил, поэтому сходу и бесцеремонно выкосил лишнее, давая подняться чему-то другому, не сорному. Коньяк был не утешением, а поводом!
Я снова потянулся за бутылкой: «Ладно, с художественной литературой покончено. Но, похоже, у Вас есть, что предложить взамен?»
«Поменять жанр. Уйти в какую-нибудь психологическую эссеистику!»
«Что там делать без специальных знаний, без методологии?»
«Очень даже есть, что делать. Требуемая степень готовности легко достижима, а умение эффективно погружаться в задачу, не имеющую чётких условий, очевидно уже сейчас. Что может быть лучшим инструментом для исследователя? Вот эта хохма у тебя… в последней главе… с эмпатией – просто кайф! Почему бы не копнуть глубже? И без беллетристических соплей!»
Копнуть глубже… Знал бы ты сколько лет ушло на этот кайф с эмпатией! А сколько понадобится на «глубже»? Когда-то, в школьные ещё годы, я был вхож в одну тусовку. Художественно-философскую. В иерархии того времени это тянуло на статус тайного общества вольнодумцев. Но вхож был не равноправным участником, а ставшим за некоторые способности к живописи обладателем постоянного пропуска на самый краешек богемного космоса. Оттуда обозревались дивные миры – суровые люди, под портвейн «Приморский» легко цитирующие из Махабхараты и лично знавшие Анри Матисса. Правдивость этой информации регулировалась количеством выпитого без опасений обрушить её ценность, ибо иллюзия тут стоила больше реальности. Тут работали другие законы. И покрывали они пространства, кажущиеся пятнадцатилетнему школяру громадными. На Олимпе всегда полупьяных полубогов заправлял Эрик Гороховский. Наверное, Мацих был его реинкарнацией. Совпадало всё: от национальности, баскетбольного роста и голоса до манер и походки. Плюс в обоих мирно сосуществовала формальная логика с логикой интуитивной. Смесь гремучая. От такой смеси, например, знание того, что парадокс Рассела сформулировал Цермело, вполне могло бы стать причиной усомниться в Огинском, как авторе одноимённого полонеза. И доказательства тому – уж будьте покойны – отыскались бы самые железные. Возможно, эти мысли и параллели – следствие предвзятости, однако для их права на жизнь хватило бы и того, что Гороховский с Мацихом равно глубоко и с одинаковыми, как оказалось, целями прошлись по моим внутренностям. Один – посредством умерщвления во мне живописца, второй – писателя.
Первая смерть случилась в мастерской Гороховского бескровно и под аккомпанемент всего тридцатиминутной агонии. Эрик – виртуозный рисовальщик – предложил «набросать мой портретик», и я, разумеется, замер в самой эффектной позе. Сидел и смотрел в стену. А Эрик стоял и смотрел на меня. С непривычки позировать трудно, уже через полчаса пришлось испросить отдых. «Да-да, как раз закончил» – сжалился маэстро. И я, разминая шею, двинулся к мольберту полюбопытствовать. Лист криво висел на единственной канцелярской кнопке. Абсолютно чистый. Ни чёрточки.
«А как же рисунок?»
«Рисунок, чтобы что? – сказал Эрик.
«Мне, на память»
«Ой, не подумал. Извини! Нет, рисунок готов. Только, понимаешь…, так бывает, что переводить его на бумагу уже неинтересно и бессмысленно. Вот сейчас тот самый случай. Извини!»
Ну, да. Он этому и учил – больше рисовать в уме. Не сразу доверять бумаге, чтобы суть изображаемого не погубить в чисто технических делах – соотношениях объёмов, тональных приоритетах, колорите, композиции. Как минимум, он требовал обнаружить сперва в объекте характер, высмотреть его. Главное – научиться без карандаша, исключительно визуальным контактом отыскивать искомое. А иначе, что тогда изображать – текстуру кожного покрова? Мастерство же придёт за этим неизбежно, так как цель не только оправдывает средства, но и создаёт их. В качестве наглядного пособия маэстро предлагал свою любимую байку о ком-то из великих, кто долгим наблюдением настолько однажды проник в психику позировавшего человека, что точно предсказал его скорое сумасшествие. Часто перепевался и эпизод с портретом преступника «Клетчатого» в старинной «ленфильмовской» версии «Клуба самоубийц» Стивенсона. Там в кубистической манере, допускающей, как известно, вольную дислокацию частей лица в пространстве, художник-абстракционист нарисовал портрет, по которому преступник и был опознан.
Я подровнял на мольберте лист второй кнопкой и спросил: «Рисунок-то хоть получился?»
«Не знаю… Не думаю» – ответил Эрик.
«Почему?»
«Потому, что уже начало десятого и тебе давно пора домой. А идти через пустырь. Но страха или чего-то такого я в тебе не увидел»
«Страх есть. Поэтому не иду»
«А, ну вот потому и не получилось. Не разглядел я тебя в этот раз»
Гороховский перерос свою профессию. Её инструментарий не годился, чтоб рассматривать людей глубже. Но на большее времени не хватило. Он умер в сорок с небольшим, полностью остыв к живописи задолго до ухода. Умер в отстранении ото всех и всего. Как я предполагаю – а оснований на это у меня теперь предостаточно, ибо сам полз теми же тропами – его самоизоляция была чистящим средством. Вернее – метлой для расчистки новой дорожки, на которую Эрика вытолкнула страсть проникновения в чужую психику. Занимаясь подобными опытами невольно попадаешь на такие глубины, где нужда в информации из самых различных областей знаний становится неутолимой и лишь усиливает голод. Ты с усердием маньяка пожираешь книжку за книжкой, но на месте каждой прочитанной появляется десяток новых. Пробелы в знаниях, сколько их ни заполняй, становятся лишь просветами в невежестве. Это, воистину, гидра! Бесконечная регенерация! И без метлы здесь – никак, либо утонешь в мусоре ненужного, суетного и пустого.
Пустырь той ночью я пересёк без нотки страха. Не до него, когда мысли ведомы такой захватывающей штукой – решением досконально изучить метод Эрика. Понемногу мои практические занятия живописью и рисованием свелись к виртуальным, ничуть при этом не уступая в степени получаемого удовольствия. Напротив, отсутствие карандаша и бумаги ускоряло процесс; с изображением можно было работать несопоставимо быстрее и эффективнее, чем даже сегодня на компьютерных графических гаджетах. Да и натурщиком служил любой прохожий. Всё это причиняло огромную радость. Рисование напоминало контролируемое сновидение. А пробуждение – готовая картинка – давала, помимо привычного блаженства, ещё и удивительное ощущение честности. Странное состояние. Ты всё сделал, со всем справился, сорвал за это неслабый куш в виде наслаждения, и оставил всё в себе. Не выставил напоказ в ожидании похвалы, признания, славы. Будто рисовал на песке у кромки моря или там же выкладывал из гальки пирамидку тончайшей балансировки, а набегающая волна осмеяла твои старания. Но тебе нисколько этого не жаль. Тебе хватило с головой того, что другим служит лишь началом похода за удовольствием. Почему так? Почему ты считаешь своё поведение честным, а их – нет. И откуда, чёрт возьми, берутся эти чувства – желание или нежелание? И вообще все чувства – откуда? А ощущения? И, может, если во всём разобраться, вылезет уже из головы тот малолетний говнюк с мороженым и своим дурацким вопросом?
Последний раз мы виделись с Эриком, случайно встретившись на улице. Нежелание общаться он уже не прятал и, благодаря лишь единственной его фразе, мой монолог стал нашим диалогом – «Нам нужны победители!» Кому «нам», какие победы и в чём – я до сих пор не понял. Всякий раз, вспоминая те слова на каком-нибудь очередном рубеже, мне кажется, что ответ найден. Что вот она, победа. И вот они, те самые мы – я и Гороховский, той победы дождавшиеся. Но гидра опять отращивает ногу и голову, и победа превращается в этап. За ним – следующий, складываясь в дорогу, которая ко времени появления масляного пятна на рукописи в киевском кафе была длиною в 26 лет и к Мациху вывела меня в состоянии почти паническом. В голове дымились руины после свары всех со всеми: психоанализа с аналитической психологией, когнитивных наук с философиями и религиозными доктринами – во множестве комбинаций и с различной силы кровотечениями. Одно лишь оставалось целостным на выходе из этой мясорубки – фарш. Идеально гомогенный, с удушливым запахом фарш неопределённости. Какая ж тут эссеистика? Какое, к чертям, углублённое копание?
«Копнуть глубже – так и о смысле жизни недолго задуматься. Над нами «потешаться станут, профессор!» – сказал я, скорее, не Мациху, а ополовиненной бутылке.
«Смысл жизни более-менее понятен каждому. А вот смысл Бытия…! Это не я, это ты сам себе накаркал. То, что ты нарыл, уже не отпустит! Даст потоптаться на месте год-два и потянет на глубину. А там – тот самый смысл. И ничего, кроме! Да и какие ещё вопросы, по большому счёту, могут интересовать философию? Так что, раньше сядем – дальше поедем!»
«Меня уже туда заносило. Мозгов не хватит. А главное – не хватит стимулов!»
«Один я уже называл – неплохая ориентация в мутных задачах. Второй – кураж. Третий – стратегическое терпение. Достаточно!»
«То есть – стратегическое?»
«Я – про зимнюю жару в Сан-Паулу. Ты же не сразу взялся мстить ею за мою реакцию на рукопись? Дал мести настоятся»
«Да ладно! Вы так рисковали? А как не стерпел бы?»
«Стерпел бы. Это несложно было понять по совокупности, так сказать, увиденного и прочитанного. Да и стал бы я оплачивать коньяк, рискуя остаться пить в одиночестве?»
МАСКА, Я ТЕБЯ ЗНАЮ!
Несколько месяцев беседа с Мацихом оформлялась в решимость, подмешиваясь к моей собственной готовности «копнуть глубже». Азарт рос, но ускориться не получалось: лопата, на ту пору, упёрлась в скальную породу – в феномен Репликации. Эта милейшая штуковина уравнивает шансы любых бегунов на дистанции – и микробиолога, и астрофизика, и философа, и всех прочих. Куда направляется Эволюция и где её финиш участникам забега неведомо. Каждый молотит на своей ниве, чертыхаясь при этом и негодуя, что работы только прибавляется. Но – удивительное дело – молотить не прекращает! Так, может, покуда не подобрана нужная лопата, попробовать сперва разобраться в причине такого бешеного энтузиазма человечества? Ведь, принимая безусловность связи всего со всем, нет никакой разницы – откуда начинать копать. Следы искомого найдутся везде, а нам бы лишь ухватиться за ниточку, и тогда покатит веселее! Тем паче, что мы полностью свободны от какой-либо ангажированности.
Начнём с простого – с реакций, определяющих поведение человека. Представим себе светский раут. Блеск, роскошь и всё такое… И вдруг на лацкане вашей безукоризненно чёрной фрачной пары – белая, довольно заметная соринка. Нужно очень не уважать себя в искусстве, чтоб не откликнуться на вероломство случая и не сдуть её, не стряхнуть, не избавиться от этого безобразия. Но неужели оно настолько значимо? Неужели причиняет нам такое сильное неудобство, что безотлагательно приводит в движение сложнейший механизм ответной реакции? Да, мы на рауте. Мы принимаем некие правила, подразумевающие идеальное состояние нашего платья. Мы полны благостных намерений и уважения к себе и окружающим! Но намерения не объясняют причинность поступков. А если это не раут, а нечто совершенно не обязывающее к высоким свершениям? Городской автобус, например. А на рукаве – эта чёртова соринка. Сдуем ведь. Непременно. Просто потому, что раздражает. А кого не раздражает, тот не сдует. Но что и почему вызывает эти реакции? Что нас выводит из зоны психологического комфорта, и заставляет экстренно принять меры для возврата в неё, или оставляет равнодушным, не провоцируя никаких мер?
Или взять простые трусы и бюстгальтер! Чем таким особенным они отличаются от купальника, что принуждает женщину на пляже строго блюсти их целевое использование. Ведь ровно те же полтора грамма ткани! Та же, в общем-то, плотность и тот же покрой! Только не нужно говорить о функциональном различии. Оно не критично. Дело в обыкновенной стеснительности или стыде. Бельё плотно надето на ассоциацию «трусы – трусики – эротика – интим – публичность – мораль». Нарушение этой цепи вызывает психологическую травму. То есть, опять же выводит из зоны комфорта. Но что выводит? Какая такая сила?
Или вот ещё. Мы проходим некое тестирование, и нам предлагают продолжить ряд чисел «20; 22; 24; 26…» Мы легко находим отчётливую закономерность и ей во славу дорисовываем «28». И это правильное решение. Хотя, правильным оно будет и с любым другим числом, потому что нам предложили просто продолжить ряд, а не продолжить его сообразно видимой логике. Если бы вместо «28» мы дорисовали «228», то появилась бы всего-навсего новая логика, новая закономерность, но решение бы удовлетворяло условию задачи. Мы остались в своей зоне комфорта, что и определило наше поведение. Но и тот, кто ею пожертвовал, раскусив подвох в задаче, на самом деле, ничем не жертвовал. Его зона комфорта и не менялась, так как она изначально была привычкой нестандартного мышления.
Во всех приведённых случаях срабатывал один и тот же стимул, обеспечивающий различие в принятии решений. Стимул этот способен заставить нас в ответ на услышанную фальшивую ноту выстрелить в пианиста; он направляет религиозного фанатика и рядового обывателя; он руководит усердием наркомана и любовника, учёного и маньяка. Любое прямое или опосредованное действие человека ведомо этим стимулом. Так что же он такое, заставляющее нас покидать свою зону комфорта; возвращаться в неё или удерживаться в ней; осмысленно или бессознательно усложнять и упрощать её?
Размышления на этот счёт психологов и этологов сразу отнесём к упражнениям, отвлечённым от темы, ибо они, вскрывая причины поведения человека, наглухо молчат о причине этих причин. Так же поступим и с бихевиоризмом, поднявшим на знамёна голую физиологию. Матрёшку можно разбирать аж до элементарных частиц – удовлетворения не получим. Но если она есть – а её не может не быть – эта таинственная сила, владеющая человеком, то искать её легче посредством самого простого и доступного ланцета – обобщения и анализа известных на сегодня фактов. Не станем утомляться разбором их всех. Работа была долгой и скучной, очень на любителя. Перейдём непосредственно к полученным результатам.
Всякий младенец, хоть недолго живший в Петушках и ожидавший там приезда своего московского папы, знает (кроме буквы «ю»), что такое ноцицептор. Ночью разбуди – выпалит безо всяких справочников: «ноцицепторы – это болевые рецепторы, стимуляция которых приводит к возникновению боли. Они представляют собой высокопороговые сенсоры различных (химических, термических, механических и др.) повреждающих факторов. Уникальная особенность ноцицепторов, которая не позволяет отнести их, например, к высокопороговым терморецепторам, состоит в том, что многие из них полимодальны: одно и то же нервное окончание способно возбуждаться в ответ на несколько различных повреждающих стимулов»
Вот так ляпнет малютка и снова уснёт безмятежно. Но его речевой аппарат сформирован ещё неокончательно, и воспроизведённые им звуки требуют расшифровки. А именно: всё – от ласкового поглаживания до удара; от ощущения нежной прохлады до обморожения; от приятного вкуса до ожога полости рта – всё это часть работы ноцицепторов или выполняющих их функцию нервных волокон. Всё это, по сути, боль, но различной интенсивности и, как следствие, различных чувственных эквивалентов, растянувшихся от страдания до блаженства. По этому поводу – пара слов из "Компаса удовольствия" Дэвида Линдена: «Гормон дофамин (так называемый нейротрансмиттер, химический передатчик импульсов между нервными клетками) отвечает за ощущение удовольствия в человеческом мозге. Однако, не все так просто. Как это ни странно звучит, выработка дофамина сопутствует не только ощущению удовольствия, но и болевым ощущениям…»
Боль – вот та сила, различными путями формирующая нашу зону комфорта, руководящая нашим в ней пребыванием. Любое нарушение привычки, привычного состояния – это боль. Белая соринка на чёрном фраке, калечащая спокойное (привычное) глазу пространство – это боль. Курильщик, лишённый табака – боль. Мужчина в женских туфлях на шпильке или надевающий вместе с сандалиями носки – боль для людей, живущих с определённым дресс-кодом. Крещение тремя перстами – боль для староверов. Провозглашение Гелиоцентричной системы – боль для Инквизиции. Радость и удовольствие, получаемые через слом привычных образов, – это тоже боль, иное её проявление.
Перевод младенческого бреда, конечно, груб до бестактности. Чтоб хотя бы на щепоть уразуметь сложность процессов, определяющих понятие «боль», откроем «Науку о боли» Григория Кассиля: «…зрительные бугры (область таламуса) собирают все чувствительные импульсы, поступающие от периферических рецепторов в центральную нервную систему. Здесь, по современным представлениям, формируются чувства «удовольствия» и «неудовольствия». Но, если зрительные бугры являются в основном центром древней, грубой, ничем не смягченной (протопатической) чувствительности, то кора головного мозга способна дифференцировать сигналы тонкой чувствительности, призванной смягчить и локализовать чувство боли»
Боль участвует и во внутреннем динамическом равновесии человека – в гомеостазе. Все системы и обменные процессы организма действуют скоординировано, приспосабливаются к внешним изменениям, благодаря болевой системе оповещения. Оттого и температура тела, и артериальное давление, и показатели сокращения сердца, и индикаторы метаболических процессов не всегда находятся на одном уровне.
Непрерывная и долгая ласка (например, поглаживание) через какое-то время превращается в болезненное воздействие – сигнал о возможном вреде телу. И тут же гомеостаз адаптирует организм к изменениям с последующей реакцией. Кожа не броня: получишь, если не дырку, так потёртость. Музыка, приносящая нам наслаждение, после длительного её прослушивания вызывает раздражение. Приняв удобную позу перед сном, в течение сна мы её меняем, испытывая неудобства. А что такое апатия? Те, кто взрастил своё чувство юмора в стране Советов, помнят: «апатия – это отношение к сношению после сношения!» Любвеобильным нам боль предлагает выжить, а не героически пасть на сексуальном ристалище.
Рано или поздно, всё приедается, надоедает, вызывает скуку – выводит из зоны комфорта нашу психику; влияет на функцию внутренних систем и органов, причём всегда с минусовым знаком, ибо любое отклонение от нормы в работе, например, печени или почек можно оценивать, как негативное, минусовое отклонение. Не значит ли это, что боль, присутствуя всюду, никогда не бывает статична; что она – это нечто, похожее на кусок вечно натянутой резины, который непрестанно подтягивает нижнюю свою границу (границу условно максимальной боли) к верхней (условно максимального блаженства)? То есть, место ликвидированной максимальной боли занимает меньшая боль, находящаяся этажом выше. И она тут же становится максимальной в общей системе. И так – этаж за этажом, до условной нулевой отметки и дальше, где уже наслаждение приходит на смену боли, болью и становясь по такому же принципу этажности. И сколько бы мы ни пытались, никогда не удаётся остановиться и, тем более, удержаться на одном уровне удовольствия. Оно, попросту, превращается в боль, становится дискомфортом, требуя движения вперёд – к новому качеству и степени удовольствия, подальше от болезненной скуки? Как сказал наш союзник из прошлого века, знаток ЛСД и литератор Эрнст Юнгер: «Скука – это растворенная во времени боль!» Мы немного расширим это утверждение, беря во внимание широчайший диапазон Боли, и предложим впредь использовать термин «Градиент Боли». Так будет корректней, удобней в пользовании и заодно сделает нам честь, как исследователям, верным наказу Декарта о бережном обращении с терминологией.
Кроме физиологических, боль имеет ещё и множество субъективных прошивок. Но не будить же опять дитя по пустякам. Мы и сами знаем, что полученные не так давно специальным экспериментом снимки МРТ показали: «…душевная боль, или как её ещё называют – боль от сепарации из социума – проявляется, с точки зрения нейрофизиологии, точно так же, как боль физическая, то есть, от воздействия раздражителей на ноцицепторы»! И сострадание – это не особенное душевное состояние. Младенец бы сейчас сравнил его с Кремлём, которого «никто ни разу не видел!» А как его увидеть (читай: познать), если в философских кулуарах поговаривают, что познать что-либо невозможно вообще. Максима «Все познаётся в сравнении» имеет в виду только процесс познания (не его завершение) и только средствами построения аналогий, доступных пониманию. Типа: пятое измерение для нас, живущих в четырёх, – это как трёхмерное пространство для двухмерных объектов. Пока не возьмём на зуб, не прочувствуем на себе, понять мы ничего не в состоянии. Только отождествляя себя с кем-то, мы можем оценивать его качества. Тяжко же видеть глаза брошенной хозяевами собаки или идущей на убой коровы? И чувства наши сложно не отнести к добродетели, но не они нас сейчас волнуют, и не коэффициент присутствия эмпатии в обществе, а её природа. И здесь сострадание проявляет забавную гибкость: оно обнаруживает степени силы.
Условно приняв сострадание к собаке за высшую степень, мы можем наблюдать, что оно уменьшается по отношению к гадюке или, там, комару и мухе. Бактерии же и микробы видят сострадательное к себе отношение, разве что, в лице никогда не моющегося и не употребляющего антибиотики крайнего радикала из партии «Зелёных». Отчего же у вектора сострадания такая странная избирательность? Разберёмся.
На информационных носителях общественных активистов, призывающих запретить использование животных в научных экспериментах, иногда изображены искажённые страданиями мордочки лабораторных обезьян. Реже – собак (гримасу страдания собаки сложнее изобразить). Ещё реже – крыс (вообще не понятно, как изобразить, не используя мало подходящий случаю гротеск). Портреты же страдающих лягушек представимы только во снах, а дрозофил – во снах кошмарных. Становится очевидным, что чем слабее возможность соотнести себя с предметом сострадания, а предмет сострадания с собою, тем меньше оно само. Мы, как бы, примеряем на себя чью-то муку. Зеркальные нейроны помогают нам напитаться ею, погружая нас в шкуру наблюдаемого объекта. И если тождественность устанавливается достаточная, то возможно сострадать и реке, разрезаемой винтом катера, и кирпичной кладке. То есть, в который уже раз, обнаруживается воздействие на нашу зону психологического комфорта; обнаруживается работа Градиента Боли. Так что, сострадание – это, действительно, Кремль; это форма эгоцентризма; это усложнённая социализацией и названная эмпатией любовь к себе.
Ничуть не лучше обстоят дела и с любовью к кому-то. Наверное, каждая девочка когда-то говорила: «Мама, он любит меня, я люблю его, и мы будем счастливы!» Мама понимающе вздыхала и думала: «Это вы не друг друга любите. Это он любит твою любовь к нему, а ты – его любовь к тебе! В результате, никто никого не любит!» Многие мамы знают, что говорят, у мам – опыт. И совсем не обязательно, чтоб опыт был трагическим. Можно прожить всю жизнь в счастье и любви, не догадываясь, что любви – той, которая Любовь! – на самом деле, не существует. Опытная мама и психологи, подсаженные на спиртное разочарованием в профессии, это понимают, но объяснить не могут. Попробуем сами.
Смерть любимого человека (или разрыв с ним, долгая разлука) способна вызывать непереносимые страдания, приводящие иногда к серьёзным психосоматическим расстройствам. Но страдания эти – не чувственная проекция чьей-то прерванной жизни или отношений. Это результат нарушения нашей собственной вовлечённости в неё. Мы страдаем от разрыва собственной цепочки получения удовольствия (вспомним знаменитое «Нам будет его/её не хватать!»). Мы лишаемся человека, контакт с которым определял в той или иной мере всё ту же зону нашего комфорта; и что она сейчас терпит – полный ли крах, или незначительную деформацию – определяет Градиент Боли.
У садо-мазохизма, кстати, та же природа: зона комфорта его адептов-участников является эквилибристикой на стыке «боль/удовольствие», опосредованно стимулирующей нейроны эрогенных зон. Асфиксия, например, повышая уровень углекислоты в крови, усиливает сексуальные ощущения (возможно, что и с Дездемоной не всё ещё понятно!). Но удовольствие, играя с болью, всегда проигрывает. В практике БДСМ существует «стоп-слово», которым извещают о недопустимо высоком болевом ощущении. Да простят нас любители бани, у них схожая эквилибристика – «поддай парку!» А стоп-слово – никогда не запирающаяся дверь в парилку.
В том, что человек сам придумал слово «любовь», сам навесил на неё сакральные украшения, и сам же в это уверовал Градиент Боли не виноват. Хотя, виноват, конечно. Он ведь и руководил человеком в строительстве постамента для Любви.
О таких вещах, как желание поделиться с ближним радостью или горем, не станем разглагольствовать. Опыт народный даст определение ёмче: «У кого что болит, тот о том и говорит» Наша боль гонит нас выстраивать сети, где и оказываются уши наших жертв. И очумевшие от скуки гости часами вынуждены рассматривать семейные фотоальбомы хозяев и выслушивать истории о чьих-то успехах или болячках.
Так что, и любовь, и жертвенность, и добровольное принятие страданий, и сама смерть бывают предпочтительней жизни, превосходя её в нашем понимании совокупным ценностным весом. И тут уже психиатрия стабильно кормится на суицидальной кухне.
ИНСТИНКТ САМООБМАНА
Итак, до боли мы докопались. Даже придумали название её эластичности – Градиент Боли. Скажете, что не велики трофеи; и что на кой вас этим Градиентом морочить? Откуда ему, скажете, взяться хотя бы в тех же врождённых инстинктах? О, да – инстинкты! Правда об Основном из них заключена в том, что он – просто красивое голливудское кино про Шэрон Стоун на Майкле Дугласе! Младенец бы сейчас точно не удержался и брякнул: «Общепринятого определения инстинкта не разработано до сих пор, а некоторые проблемы, в том числе применимость термина «инстинкт» к человеку, носят дискуссионный характер…» Так если «дискуссионный характер» и «не разработано», то зачем употреблять?
Эх, поздно спохватились теоретики семантического анализа: термин «врождённый инстинкт» успел извалять в своём пухе много достойных рыл, уводя их по ложному следу на пути дальнейших рассуждений. Но, что поделать, пользовались-то сплошь «мелкоскопами» и о томографах даже не грезили. А то бы смекнули, что называемое инстинктом сложное автоматическое поведение обусловлено (здесь просьба бихевиоризмом не размахивать, здесь хрупче!) физиологическими рефлексами. И все они – именно, что рефлексы, то есть, ответные реакции на раздражитель. А дальше, как ни крути, всё опять замыкается на проклятущем Градиенте. Тут даже болтовня младенца лишняя, достаточно просто с ним поиграть и выяснится, что филогенетически древний, хватательный рефлекс (рефлекс Робинсона) появляется у новорождённого при надавливании на его ладони. А положить новорождённого на животик, так произойдёт рефлекторный поворот головы в сторону – реакция на дискомфорт, вызванный затруднившимся дыханием и изменённым полем обзора. А попробуете коснуться губок новорождённого – насладитесь живой демонстрацией сосательного рефлекса.
Вы можете возразить, мол, пусть себе рефлексы, и пусть себе Градиент! Они замечательно применимы и к инстинктам! Верно, применимы. Но зачем усложнять систему, рождая новые термины и кучи ненужной информации? Да и «Бритва Оккама» пока не отменена: если в каком-то доказательстве меньше удовлетворяющих аргументов, чем во всех прочих, то оно и принимается.
И кстати. Почему новорождённый спокоен в объятиях матери, рад ей и далеко не всегда рад появившемуся в поле зрения папаше или кому-то ещё? Это не метафизическая, не сакральная связь ребёнка с мамой. Его реакция могла быть зеркальной, будь ему отец полезней матери и появляйся в «кадре» чаще, чем она. Чьим присутствием в большей степени формируется зона комфорта малыша, того он и привечает. В этологии и биологии это называют импринтингом – «особой формой закрепления в памяти информации в процессе формирования актов поведения». Так дети-маугли воспринимают волчью стаю родной, а человечью – некомфортной и чуждой. Выводы понятны, и мы не без радости повторяем, что Боль самолично определяет поведение человека, формируя его социальный опыт.
Нам точно зачтётся за грех, если не разберёмся с последним оскорблением – с определением Любопытства в терминах «инстинкт познания» или «исследовательский инстинкт». Представим, что привычный для ребёнка вид из своей люльки нарушен появлением стороннего предмета, какой-нибудь надувной уточки. Нераздражающая, комфортная картинка изменилась – Градиент поплыл куда велено, запуская процесс восстановления статус-кво: от гримасы удивления на лице ребёнка до рефлекторно тянущейся к игрушке ручонки. Через какое-то время игрушка уже сама становится частью комфортной картинки, и опять возникает дискомфорт: уточку и что за ней – рассмотреть легко, а что между – мешает животик. Это безобразие раздражает. И, соответственно, мы получаем первый прозекторский опыт ребёнка. А через много лет ребёнок тот станет астрофизиком и, увидев однажды на спокойном звёздном небе странные концентрические окружности, снова испытает дискомфорт от непривычной картинки и начнёт докапываться – сдувать ту соринку с лацкана своего фрака. И сдует: ринется доказать, что обнаруженные круги – это следы (в реликтовом излучении) взрыва от поглощения Чёрных дыр друг другом в предыдущей Вселенной.
Как и всех прочих, нет никакого исследовательского инстинкта. Есть механизм бегства от боли! Как писал в «Критике чистого разума» «беспокойный старик Иммануил»: «Источник человеческого познания не известен. Но оно имеет два аспекта – чувственность и рассудок. Посредством чувственности предметы нам даются, а посредством рассудка они мыслятся…» Всё правильно. А источник познания – да – в пору написания Кантом своего труда был ещё не известен; чтоб рассмотреть в этом качестве функцию Болевого Градиента не хватало оптики в буквальном смысле.
Закончим с иллюзорными инстинктами, уделив пару слов реальному – Инстинкту Самообмана. Человечество без злого умысла громоздит ложные термины, получая неработающие конструкции. Как-то же нужно называть предметы и явления? Мы не говорим: «Произошли некие атмосферные процессы, вследствие которых небо озарилось красивым кратковременным свечением, а одиноко стоящую хозяйственную постройку обратило в обугленную щепу» Мы говорим: «Сарай расхерачила молния». Но с молнией – относительно просто. А как назвать, допустим, человека с выдающимися способностями? Гений? Так и назвали. И теперь всякий графоман, неумёха, невежда, обзаведясь достойной себя аудиторией, обзаводится и этим весомым титулом наравне с теми, кто действительно тянет за собой цивилизацию. Мало того, споры о правомерности титулования доходят до кровопролития. Дайте сначала точную формулировку гениальности, и цепляйте потом её на что вздумается. Только уже не вздумается: футляр для очков не подойдёт саксофону. Но нет, мы плодим и плодим иллюзии, складывая из них свою среду обитания. Она уже сама – иллюзия; в ней уже чётко работают институты по изучению иллюзии и разработке технологий пользования ею.
Превосходная степень от «хороший» – «лучший». Но это с точки зрения лингвистики и здравого рассуждения, а не обывательского пользования, узаконившего и «наилучший», и «самый наилучший». Неряшливость в мыслях, допущение условностей, скоропалительные обобщения (он глуп, значит глупы все его соплеменники), простые лень и неопрятность в обычном разговоре – творцы глобальных недоразумений и ошибок. А мы всё отталкиваем руку дающего: «Иван Иваныч, утомил ты уже своими предикатами и экспликатами!» И уходим с лекции. А потом спокойно выдаём наличие в городском пейзаже храмовых строений за аргументы в спорах о бытие божием. Раз стоит, мол, божий дом, так хозяин-то наверняка есть. Впрочем, уже и учёные обсуждают со служителями культа существование Создателя и мироустройство! То есть, если ты в рясе или другой подобной униформе, то этого достаточно для оппонирования науке? Если речь идёт о боге, то специалист в вопросах о нём – священник? Что, религия приватизировала бога? Это сильно смахивает на обращение к сантехнику с просьбой дать рекомендацию в лечении рака на том лишь основании, что у сантехника сосед онколог. Воинствующие атеисты выглядят печальней воинствующих теистов, обсуждая с ними то, что не имеет ясных формулировок. Не ровнее походка и у агностиков, допускающих победу любой из сторон. Может, всё-таки, прислушаться в этом случае к игтеистам? Кажется, эти отпрыски «Нового скептицизма» Пола Куртца выпили ещё не так много.
Но надежды наши тщетны. Человечество набрало инерцию. Точнее, оно и было ею снабжено. На каждом историческом перекрёстке, рядом с указателем «Учите Историю – не повторяйте ошибок!» вкопаны ещё два: «История повторяется!» и «История ничему не учит!» Если не относить этот монументальный триптих к образцам коллективного стёба предыдущих поколений, то следует единственный вывод: историческая наука – это, таки, та ещё наука! А разом с нею и политология, и социология со всеми её многочисленными разделами и подразделами. И дело не в том, что мы плохо научаемся. Напротив, мы зубрим, мы точно знаем по каким законам все империи обречены на разрушение. Кем писаны те законы – понятно. А кем продиктованы? Наука, кивая на горы наблюдаемых фактов, молчит. Она, призванная дать человечеству инструмент совершенствования личности и общества, на деле является созерцательным актом осмысления Настоящего и вольной художественной трактовкой Прошлого. Но при этом смыслов, правил и законов успевает родиться множество. И когда в очередной раз в нашей посудной лавке-ойкумене раздаётся очередное шевеление слона, историки и социологи восходят на трибуну: «А вот мы же вам говорили, что так и будет! Почему не слушали?» А чего слушать, коль, всё равно, так и будет? Вы ответьте, отчего оно так постоянно случается, что человечество чхать хотело на рекомендуемый вами арсенал противодействия слону? Может быть, это задумано так, чтобы общества косячили, зная, что косячат? Может, есть нечто, что провоцирует их косяки, вне зависимости от своей Воли?
И ещё ответьте, почему слон до сих пор не переколотил всю посуду, и её только прибывает и прибывает – почему эволюция продолжается? Если скажете, что ошибки человечества замедляют прогресс, и эволюция под их прессом может и прерваться, то мы возразим так. Во-первых, куда торопиться, и что считать нормальной эволюционной скоростью? Во-вторых, прерваться она могла тысячи раз и без нашего участия, ан нет: живём пока. И в-третьих, если и прервётся, то где доказательства того, что она не должна быть прерывистой, то есть, не совсем прямолинейной?
Нет, мы никого и ничего низвергать не собираемся, ибо уверены, что всё наличествующее в Мире детерминировано самим фактом наличия. Все роли равновесны, и нет ничего малозначимого или лишнего. Мы хотим лишь указать: Боль универсальна и является возбудителем и координатором всех процессов не только в биологических, но во всех прочих системах, включая и социальные и политические. Везде – те же самые зоны комфорта; те же, в целом, способы приёма и обработки информации; тот же механизм запуска ответных реакций и выстраивание коммуникаций; те же методы стимуляции и подавления. Простая иллюстрация – «Своя рубаха ближе к телу»: только что мутузившие друг друга соседи по дому идут плечо к плечу, если мордобой подразумевает масштаб улицы. Такой же подход – в масштабах деревни, города, страны, расы. А корпоративная этика? А сообщества футбольных и прочих фанатов? А конфессиональные братства? А «Отечество превыше всего!»? Не Градиент ли Боли повалялся в каждом этом болотце?
Вы скажете, что с тем же успехом к социальным процессам можно применить законы физики? Можно. Огюст Конт, родной папа социологии, так и поступал в 19-м веке, и даже назвал своего отпрыска «Социальной физикой». Но не очень получалось наделить изучаемые явления физическими свойствами, чего вовсе не требуется для работы с человеческими намерениями или ожиданиями. А для Боли так тут самое место. «Социальная нейрофизиология» – как минимум, звучит не хуже и даёт проникнуть в объект исследования гораздо глубже той же «Психоистории» (Клиологии) Айзека Азимова и её продолжения – «Клиодинамики» Петра Турчина, использующей математические инструменты в препарировании общественных явлений.
Некоторые социологи и историки, в том числе и весьма почтенные (Михаил Веллер), иллюстрируя надвигающуюся на нашу цивилизацию катастрофу, приводят в пример эксперимент этолога Джона Кэлхуна «Вселенная-25». Там популяция крыс, обретши райские условия жизни, перестала размножаться и погибла. Критики эксперимента, разнеся его научную чистоту в труху, не стали добивать автора, считающего, что обнаруженные им социальные эффекты гарантированно проявятся и в человеческом обществе. Вместо критиков добьём мы, спросив: по какому адресу засвидетельствовать крысам наше почтение в связи с достижением ими невиданного нравственного уровня? Граждане отдельные социологи и этологи, крысы не занимаются этикой! Они – крысы, и не в состоянии озаботиться цивилизационными перспективами своей популяции. Перестаньте рядить человека во всё подряд, не имеющее к нему отношения!
Разумеется, чтобы задействовать в анализе и прогнозировании политических и исторических процессов все эффективные производные боли, нужно изобрести сам инструмент – какой-нибудь алго-анализ. Правда, радость от изобретения будет недолгой, потому, что никакие инструменты не смогут повлиять на результат. Предугадать его, вычислить – да. Но не повлиять на него. Усилия человека по улучшению себя и социальных систем – это скольжение во времени в никуда, ибо любое новое (улучшенное) их качество, лишь только появившись, моментально начинает приобретать свойства замещённого своего предшественника, и вызывает нестерпимое неприятие. Справедливость недостижима, не позволит «социальный гомеостаз». Перечитаем, хотя бы, законы Хаммурапи, бывшие за пару тысяч лет до нашей эры чудом правопорядка, и ужаснёмся их дикости. А ужаснувшись, представим такую же реакцию своих потомков, но рыдающих уже над чудесами нашего теперешнего Права. Для наглядности: искоренив полностью уличную преступность, мы будем считать брошенный на тротуар окурок тягчайшим преступлением. И тяжесть его покажется ничуть не меньше веса убийства в предшествующей системе ценностей. И так будет на всём пути совершенствования общества и государственного устройства. Сжатие Болевого Градиента бесконечно! А вы думали, что это движение вперёд, прогресс? Или упадок? Это естественное течение жизни, управляемое болью. А доведётся повстречать предлагающего рецепт «лучшей жизни» – бегите, гоните себя от него. Если человек уверен, что знает что такое «лучше», ему уже не помочь. Он, наверняка, и само это слово пишет через «д».
И на закуску к теме – маленький этюд (с выводами и рекомендациями к ним), демонстрирующий беспомощность человека перед Градиентом Боли. Представим: годовалый Петя возится с игрушкой, а его сверстник Миша пытается эту игрушку отнять. И отнимает. Петя моментально пускает слезу, его ограбили. Но если бы Миша заменил грабёж кражей (своровал незаметно для жертвы) – слёз бы сразу не увидел. Первой реакцией Пети была бы досада, или возмущение, оторопь, негодование и прочее – чувства, превосходящие утрату. В грабеже Петя мог контролировать ситуацию. Да – уступил, да – проиграл, да – потерял. Но на всём пути был готов к этому: зона психологического комфорта, ломаясь, успевала на каждом отрезке восстанавливаться и заранее подготовила компенсаторную реакцию – слёзы. Петины губки начали дрожать уже тогда, когда ему стало понятно, что игрушку не удержать. А воровство застаёт тебя врасплох. Ты принял негласный пакт о ненападении, ведь твой приятель всем видом показывал незаинтересованность в игрушке. А оказалось, что он, пройдоха, усыплял бдительность. И, улучив момент, спёр. Тут же Градиент Боли обрушивается к чёрным низам, выталкивая тебя из зоны комфорта на мороз, в то время как Миша готов на свои гормоны радости объявить скидки.
Это пример работы Лжи. Тебя атакуют исподтишка, против правил, неконвенциональным оружием. От лжи почти нет защиты и антидота. Самые ужасающие разрушения – в обществах, семьях, в любви, дружбе – от лжи. Но и самые сладкие плоды, требующие минимума усилий для добычи, тоже приносит ложь. Она – и боль, и наслаждение. Она вездесуща. Порицающие её и от неё кормящиеся – одни и те же люди. Вообще все люди. И врут по десятку раз на дню в большом и малом ближнему и дальнему. Разве нет? Разве любые межчеловеческие коммуникации не основаны на манипуляциях? А они – ложь чистой воды! Ложь – норма, однако, единственная из норм, которая вне закона, и за которую бьют по ушам крепче всего, ибо доподлинно знают масштаб её опасности. Узаконили бы уже, что ли! Но кто же тогда согласится увидеть нравственные опоры общества летящими в тартарары? Инстинкт общественного самообмана не выдаст разрешения. Так и живём, не в силах найти компромисс между двумя неизбежностями: пользоваться ложью и ненавидеть её. Ну, как тут не накрапать очередной гимн Градиенту Боли? Воистину всемогущ!
Поэтому – совет всем нам: тотальная информационная гигиена; и (мимоходом) совет авторитарным правителям: если Вы захотели аннексировать у сопредельного государства часть территории – делайте это открыто, не оставляя без опознавательных знаков своих солдат и военную технику; не пряча истинных мотивов, не подменяя их ложью. Вас тогда поймут или хотя бы попытаются понять, а значит, не перестанут считать человеком, что уже само по себе – основание для прощения.
КАМЕННОЕ СЕРДЦЕ
Наверное, наши попытки использовать Градиент Боли вне биологических систем выглядят попытками сделать его универсальным шаблоном, линейкой, годной измерять всё и вся. Нет, они так не выглядят, они таковыми являются. И эта декларация не голословна, аргументы – в наличии. А на скептическое ворчание и кивки в сторону самого Дарвина, грешившего притягиванием за уши всего, что удовлетворяет теории, и выкидыванием всего, что не удовлетворяет, мы ответим так: коль нами выкинутое кем-то подобрано – предъявите. А пока будем, как есть, до первой серьёзной пощёчины. И снова обратимся за поддержкой к фактам.
А они указывают на так называемую короткую рефлекторную дугу, проходящую не через головной, а через спинной мозг. Дуга эта позволяет человеку автоматически адаптироваться к изменениям окружающей среды; например, отдергивать руку от болевого раздражителя. Это значит, что нам таки станет больно – центральная нервная система болевой сигнал всё равно обработает. Но после периферической. То есть, боль преспокойно рождается и живёт вне сознания, предлагая исследователю направить взгляд хоть немного в сторону от человека. Например, на жгутиковую бактерию, углублённое изучение которой наделало в своё время много шуму.
Оказалось, что она снабжена настоящим, работающим роторным моторчиком, состоящим из деталей, разумеется, белкового происхождения. Наблюдателей от восторга понесло (и не безосновательно!) в рассуждения о Создателе, но их не озаботил тот факт, что вот плывёт себе, плывёт жгутиковая бактерия, и вдруг поворачивает в другую сторону. Ведь сознательным это действие быть не может, потому как с головой там настолько плохо, что нет вовсе. Так что же ею движет? Что заставляет жгутик крутиться иначе, дабы обеспечить поворот? Если учесть, что поиск бактерией полового партнёра – это мечта и забота исключительно рефлексирующих поэтов и художников, то остаётся только одно – голод. То есть, возникший дискомфорт! Посредством каких реакций он воспринимается божьей тварью – оставим докапываться биологам, сами же отодвинемся от микроскопа, констатируя в очередной раз присутствие Болевого Градиента. А на вопрос «каким чудесным способом возникает боль в отсутствие системы иннервации?» ответим указанием на представителей растительного мира. Мозга у этих ребят нет, а чем воспринять боль – навалом. И это добрые новости для нас, и дурные для веганов. Если звучит неубедительно, представим, что бы вычитал из спецлитературы на этот счёт наш младенец.
А вычитал бы он следующее: «У высших растений существует примитивный аналог животной нервной системы. В ответ на действие раздражителей растение генерирует электрические сигналы. Так Mimosa pudica, у которой это впервые было обнаружено, скоординировано складывает листья, благодаря проведению тканями потенциалов, действующих схожим образом с потенциалами в нейронах высших животных…» Мало того, «растения, реагируя на раздражитель, могут местно вырабатывать химические вещества, отпугивающие или отравляющие вредителей, и даже привлекающие других животных, которые на этих вредителей охотятся…!» И последний выстрел – он же контрольный – в убеждения травоядных сапиенс; и он же – салют во славу вездесущей Боли: «Лазерным звуковым сканером зафиксирована реакция растений на травмирующее воздействие – как собственных тканей, так и тканей растений, находящихся поблизости…» Страшно подумать, но это похоже на полноценное сопереживание, на ощущение боли!
Научных свидетельств множество. Поэтому несложно представить Градиент Боли вольно пасущимся повсюду и, согласно Теории симбиогенеза, задолго до предполагаемого захвата простейших бактерий одноклеточными прокариотами. А считая, что это знаменательное событие случилось предположительно без малого четыре миллиарда лет назад, то получается, что возраст Боли… Нет, не получается. Ибо возраст её гораздо больший, если учесть, что Уэнделл Стэнли удостоился в 1946 году Нобелевки по химии за получение растительных вирусов в кристаллическом виде, а в 1955-м Швердт и Шаффер соорудили в кристаллическом виде вирус полиомиелита, то есть, животный вирус! И он после этого не терял способности к размножению! «Так что с того?» – спросит скептик. И мы вернём грусть на его лицо: неживая материя (в нашем случае – кристаллическая форма вируса), оказывается, имеет нуклеиновые кислоты. Или ДНК, или РНК, или сразу обе! Это значит, что все вирусы – нуклеопротеиды, а различие между живой и неживой материей – это различие между простым белком и нуклеопротеидом! Ну, и каков в таком случае возраст боли, и на каком отдалении она в то время находилась от органической жизни? А что, если копнуть дальше – до кристаллических решёток металлов, например; до их атомов с электронным газом? Что приводит в движение тамошние механизмы, заставляя металл стареть, уставать и разрушаться? Мысленно продлив эту несложную логическую вязь, мы приходим к допущению того, что и остальные виды материи (вещества, поля и прочие) сидят под контролем Болевого Градиента, и, разумеется, много раньше белковой жизни.
Конечно, сложно вообразить ощущение боли небелковыми системами. Это кажется чистой крамолой, даже не взирая на уже приведённые факты. Так происходит, потому что термин «Боль» имеет устойчивые коннотации, связанные с живыми организмами. Многим этого хватает, чтоб причислить речевой оборот «сердце – не камень» к причинам запрета камню ощущать боль. Назвали бы мы боль по-другому, и было бы у нового термина время войти в обиход – реакция скептиков значительно бы смягчилась. Но времени у нас нет. Можем только обратить их внимание ещё и на создание Крейгом Вентером в 2010 году синтетической хромосомы бактерии, что говорит о неизбежном пути к слиянию биогенеза с любыми другими генезисами, уравнивая тем самым право боли на Вселенную. И когда-нибудь в будущем за метафору «каменное сердце» литераторов перед дисквалификацией будут сжигать на площадях дважды.
Видать, не при нашей жизни Наука обзаведётся достойным арканом, чтоб поймать Боль. Выследить, поймать и установить её истинное имя, скрывающееся сейчас под тысячами масок. Оно есть. Нужно искать. Сложность поиска – это в какой-то мере доказательство существования искомого. Вспомним ремейк Декартовского «Cogito ergo sum» (мыслю, значит существую) в исполнении Бродского – «Incognito ergo sum» (Неизвестен, значит существую). Поэзию не напрасно относят к методам познания.
А пока продолжим разбираться в том, что есть Боль на самом деле, если она обнаруживает себя и вне систем обнаружения, и даже – как в случае с фантомными и душевными болями – без собственно источника боли.
Вот здесь самое время отвлечься на чужие исследования Боли, как объекта интересов философии. История располагает целым корпусом таких работ. Тему перелопачивали Эпикур и Аристипп, Платон и Аристотель, Хайдеггер и Ницше, Бердяев и современный Ветлесен, плюс обильная россыпь исследователей с не менее звучными именами. Но это мало воодушевляет, ибо результирующий вектор их частных усилий (исключающий, пожалуй, гедониста-отщепенца Бентама, затормозившего на чуть более высокой отметке – отведении человеку «двух суверенных владык: страданья и радости») можно обозначить, как философствование, запертое в предмете изучения. Боли отказано в нахождении вне сознания, что вызывает, как минимум, досаду.
Призовём в свидетели прямые цитаты: «Боль обозначает полноту присутствия, заполняет человека без остатка, освобождая от бессмысленности, пустоты, бессвязности существования…»; «Преодоление боли силою одного только разума…»; «Телесная боль является проекцией метафизической…»; «Боль болит независимо от того, присутствует ли еще источник боли в наличии или воспоминании…»; «Главное свойство боли — графичность: она создает память тела, оставляя шрамы…»; «Речь идёт о боли, которая появляется тогда, когда проваливается отчаянная попытка сохранить в письменном наследии собственно тело…»; «Встреча с болью — это встреча с самим собой вне пространства и времени в исходной точке инвариантности, и потому боль безмерна: она сама задает меру, вызывая речь…»; «Можно избежать боли, отказавшись от личности…»
Там у них ещё много подобного. Поверим авторитетам и на полслова, что Боль – хозяйка человека, и в этом качестве исследована ими всесторонне и глубоко. Даже предложены рецепты избавления от неё и принуждения её к сотрудничеству. Но ни малейшего движения за горизонт! А ведь оно так очевидно, хотя бы по факту неоспоримости бесконечной цепи причин и следствий! Впрочем, Боль – такое бревно в глазу, что за ним ничего другого и не разглядишь, кроме бегства от неё посредством «отказа от личности».
Все представители философского сообщества находят Боль и Наслаждение противоположностями, двумя началами, полюсами с разным потенциалом. Тот же Ницше ходил совсем близко, но так и не перешагнул черту: «Нет ни эгоистических, ни неэгоистических поступков; оба понятия суть психологическая бессмыслица, как положение /о том, что/ радость и страдание противоположны»
Вполне возможно, что Ницше, видя эту идею, намеренно не развил её, ибо в таком случае летела бы к чертям вся его философия Воли к власти, лишившись воли, как таковой. Мы же открыто настаиваем на том, что Боль и Наслаждение – это одна и та же сущность, но проявляющаяся с различной интенсивностью, что и дало появиться ложному представлению о полярности терминов «Боль» и «Наслаждение» . Или, может, кто-то ещё не имеет опыта наслаждения уменьшением боли? Разве «невыносимая боль», ставшая вдруг по какой-то причине «вполне терпимой» не является наслаждением? И разве Градиент Боли не объясняет это? Выведем же мораль басни «Философы и Боль»: «У семи нянек дитя – без глаза!»
Но, признаться, не так всё плохо. Уже начиная с восьмой няньки стали появляться действительно живучие идеи. Как то: «Познание ведет к возврату вещей в их первоначальное бытие – боль!» Хоть бери и ставь эпиграфом наших записок! Жаль, в середине прошлого века Советы не дали автору пойти дальше. Это Сигизмунд Кржижановский, затёртый при жизни, почти забытый после смерти; и даже могила – неизвестно где, и есть ли вообще. Снимем же шляпу: перед кем – в знак почтения и скорби, а перед кем – почтительного расставания!
Слава богу, смена политических эпох и общественных нравов дала другому русскому философу поднять тему Боли этажом выше – направить её в прикладное русло. Михаил Бойко предлагает новый инструмент в литературной критике – алгокритику. И более того, в общественно-политических науках – алгоэкономию. Вот отрывок из статьи Бойко «Субстанциальная теория боли в ХХ веке»: «…современная наука и ее специализированные разделы – алгология и философия боли – не дают никаких естественнонаучных подтверждений субстанциальной теории боли: в современной науке боль рассматривается как состояние психики, а не как субстанция. Таким образом, рецидивы субстанциальной теории боли следует анализировать в контексте обусловливающих их архаичных представлений, специфических психологических механизмов, выполняющих, по-видимому, важные компенсаторные социальные функции. Понимание этих механизмов и функций необходимо не только с целью социального самопознания, но и для профилактики тлеющих социальных и межнациональных конфликтов…» Не правда ли, это соответствует и нашим представлениям об утилитарных амплуа Боли, о её возможностях в социально-гуманитарных областях? Но почему Бойко настаивает на отсутствии естественнонаучных подтверждений субстанциальной теории? Их же – пруд пруди!
В своей книге «Боль. Введение в алгософию» Бойко говорит ещё и о том, что «Земля окружена пленкой, более древней и важной, чем ноосфера» и называет ее сферой боли – алгосферой. «Это некий депозитарий, в котором хранятся следы боли, испытанной всеми живыми существами с сотворения мира» И далее: «Боль есть единственный фундаментальный экзистенциал, проще говоря, признак присутствия живого существа в реальном мире» Воодушевляющее предположение! Но опять автор не делает кажущийся очевидным следующий шаг, на который не решился ни один предшественник – к «неживой» природе, и дальше – к проекции в космологию.
Видимых причин много. Существенной нам представляется одна. Бойко допустил недосмотр, стоивший ему потери перспектив. У него есть такое утверждение: «Боль можно ощущать изолированно, удовольствие имеет синтетическую, синергетическую природу», «Важно также, что боли могут вычитаться друг из друга (физический недуг залечивает душевные травмы), а чистые удовольствия могут только складываться»
Возражение первое. Почему боли отказано в синергетическом эффекте? Что, ноющие разом рука, нога и голова не превышают в сумме боль каждой отдельной части тела? И почему нельзя изолированно ощущать удовольствие? Вкусное вино под приятную музыку – это что, обязательно только сумма? Второе возражение. Что значит «боли могут вычитаться друг из друга»? Слово «вычитаться» не спасается даже метафорическим смыслом. Да, в медицине есть такой метод: когда обезболивающее бессильно, пациента могут обучить вытеснять свою боль представлением ещё более сильной. Боли способны, превосходя друг друга, обманывать ощущения поглощением, так сказать, меньшего большим (расчёсывание зудящей плоти – отсюда). Но не вычитаться. Невозможно, чтоб рези в желудке отменили мигрень; и невозможно физическим недугом залечить душевную травму. Иначе бы большинство страдающих от потери возлюбленного давно и поголовно были в следах увечий. Хотя, конечно, наложение на себя рук надёжно спасает от амурных переживаний.
Бойко преувеличил самодостаточность боли. Слово – младенцу: «Наряду с ноцицептивной системой, существует ещё и антиноцицептивная – антиболевая. Основная роль в этой системе принадлежит морфиеподобным соединениям – эндогенным аналгетикам, которые обладают угнетающим воздействием на нейроны болевой системы», «Все болевые ощущения регулируются совместной работой этих двух систем. Только их согласованная работа и тонкое взаимодействие позволяет распознавать интенсивность боли»
Антиболевой ресурс организма – это не только способ воспринимать укус комара не как удар ножом, а эвакуацию продуктов пищеварения не как работу металлической щётки; это, в контексте понимания функции Боли, намёк на чью-то очень сильную заинтересованность в том, чтобы человечество не разрушалось болью, выживало и шло дальше. Странно, почему это не показалось Бойко поводом задуматься над предназначением Эволюции; над существованием некоего кукловода, дёргающего Боль за ниточки. Впрочем, эту идею автор Алгософии мог проигнорировать специально. Его отношение к подобным вещам ясно читается в отнесении боли к пресловутому шестому чувству, которое, по словам Бойко, есть «не какая-нибудь интуиция и прочая його-бого-муть».
Таким вот забавным словцом мы и обозначим расхождение наших с философом дорожек, вступившись на прощание, хотя бы, за интуицию: распознавание компьютером образов – это «дело рук» нейронных сетей, которые основаны на алгоритме – полном аналоге естественной, то есть, человеческой интуиции. Глубже в этой теме сечёт младенец, ему и отдуваться: «Алгоритмы искусственного интеллекта демонстрируют поведение, которое имитирует человеческую интуицию. Они производят знание из данных без логического оформления путей и условий его получения» Такая вот його-бого-муть, одним словом. Такой вот результат небрежения информацией.
Похоже, мы остались в одиночестве со своими претензиями на главенствующую роль Боли во Вселенной. Но мы ведь условились ещё в самом начале принять одиночество не только как издержки нашего предприятия, но и как средство достижения цели. Поэтому продолжим!
ПЛЕВОК ПОЗНАНИЯ НА ЗНАНИЯ
Идти нам осталось совсем чуть. Мы сохранили неплохую форму, позитивный настрой и обзавелись, наконец, добротным навигатором. Но геолокация не показывает чётких координат; в отличие от Михаила Бойко, у нас есть подозрения, что вся эта возня земной семимиллиардной компании – в чьих-то чужих интересах. Будто используют нас втёмную, как средство трафика контрабанды. Будто, гонимая чьей-то волей, эволюционная машина ничуть не заботится о собственной перспективе: лишь бы протащить в назначенный пункт какую-то тайную поклажу. То есть, «Феррари» едет, не столько потому, что роскошная блондинка давит на акселератор, сколько потому, что роскошной блондинке просто нужно ехать. А вопрос «куда и зачем?» – в непролазном тумане и неопределённости. Наш младенец, вторя своему славному родителю, сказал бы: дальше – пространство, «…сотканное из пылких и блестящих натяжек!» Про блеск и пылкость понятно: редкому сочинителю не кажутся свои потуги яркими, а то стал бы он изводить себя и бумагу! Но почему «неопределённость» и «натяжки»?
А потому, что начинается Физика. Олимп человечества! Единственная правдоподобная версия Мировой Закулисы. Состав её немногочислен, гнездится вблизи коллайдеров, в астрофизических лабораториях и кабинетных норах. Язык общения, при полном отсутствии тропов, предельно ёмок, является средством существования и зовётся математикой. Контакты с внешним миром – посредством притч и несложных аналогий, типа: фермионы, как бы, играют друг с другом в теннис, перебрасываясь частицами взаимодействия бозонами. Короче, страшные люди с гибкой совестью, позволяющей им во всеуслышание заявлять о скором понимании Квантовой Запутанности.
До двадцатого века уверенность в себе чувствовала, пожалуй, только космология. Планеты спокойно плавали в эфире; Гераклит Понтийский заочно спорил с Эпикуром о безграничности Вселенной; а скифская традиция пить вино неразбавленным переставала казаться слишком жёсткой. Она-то, наверняка, и раззадорила любопытство естествоиспытателей, ставшее причиной катастрофы взглядов Коперника; после чего было уже совсем просто дождаться обеих Теорий относительности и Фридмановской Теории; и уж тогда хлебнуть по полной.
Образовалась серьёзная заминка, до сих пор заставляющая физиков всматриваться друг в друга с надеждой. Но пока даже в многоголосице Струнных теорий не получается разглядеть нового гения, который бы объяснил как гравитация мирится с электромагнитным, слабым и сильным взаимодействиями элементарных частиц. Физика, как такелажная система космологии, утратила попутный ветер. Штиль и туман с нулевой видимостью.
Редкие смельчаки, случается, не желая безропотно отдаваться дрейфу, ладят новые паруса. Василий Минковский, например. Он в своей Общей Теории Пространства ставит в неловкую позу всю современную физику, отказывая Вселенной в расширении, а заодно и самому Эйнштейну в утверждении постоянства скорости света и предсказании гравитационных волн. Но теория Минковского вязнет в спорах, насмешках или простом замалчивании. Словом, ожидающих «зрелищ», нас томят безветрием и тоской.
Вот сюда, под купол заждавшейся крутых изменений парадигмы физики, мы и протискиваемся с Болью, в обоих смыслах. Сворачивать поздно, и нам предстоит не столько вынужденное, сколько необходимое знакомство с чужим опытом космологического моделирования.
Самый, по нашим с младенцем ощущениям, симпатичный в их ряду – это вариант плоского земного диска, несомого тремя китами. Есть и более смелые проекты – с участием слонов и черепах. Но мы не станем полагаться на свои симпатии, а прислушаемся к звучанию алгебры и геометрии. Причём, с обязательным условием – чтоб картина объясняла присутствие в мироздании Человека, а не так: сперва нарисовал «Чёрный квадрат», потом сел вместе с критиками наделять содеянное смыслом.
Среди моделей, удовлетворяющих этому условию, лучшая – это, отмеченный медалью мирового философского сообщества, Энергоэволюционизм Михаила Веллера. Там меж сингулярностью и энтропией грамотно втиснут хребет антропогенеза. Вкратце, это художественная драма о том, как быстро эволюционирующее человечество, переработав все запасы энергии нынешней Вселенной, обречено физическими законами взорвать её, давая, тем самым, родиться следующей. Гипотеза блестящая. Но безответственная, на наш взгляд. Вряд ли бы стала Природа так мудрить с проектом «Человек», чтоб посредством него себя же и кончить. Ну, не вяжется как-то её утончённое интеллектуальное творчество с такой слабой драматургией. Можно, конечно, согласиться, что всякое самоубийство в обычной жизни и в известных нам произведениях искусства выглядит довольно примитивно и, на первый взгляд, недостаточно мотивированно, тогда как подготовка к нему бывает гениальным расчётом. Пусть так, но тогда покажите нам земного драматурга, создавшего хоть что-либо похожее на деятельность головного мозга, к примеру. К тому же, законы драматургии (и, в первую очередь, физики), дабы снабдить сюжет движением, обязывают главного героя иметь противодействие – антипода. Не важно – внешнего или внутреннего. Но быть он обязан, иначе – стоп, машина! У героя Энергоэволюционизма антипода нет. Вернее, он присутствует (эволюция-то идёт!), но автором не обнаружен. Предложено лишь некое стремление человека к максимуму ощущений (оптимально положительных и отрицательных, и даже с ложечкой мёда в наш адрес – допущением смешения боли с наслаждением). Мотив же этого стремления объяснён переизбытком в человеке необходимой для жизни энергии.
Хорошо, пусть так. А переизбыток откуда? И кем определяется достаточность? И почему переизбыток провоцирует максимальное действие? И почему, стремительно умнея для освоения всё новых и новых источников энергии, человечество у Веллера не сможет поумнеть до энергетической независимости? Вопросов много, и в результате – у героя Энергоэволюционизма нет ни достойного оппонента в борьбе за уничтожение мироздания, ни впечатляющей победы в ней. Впрочем, плевать на наше мнение, но что делать с Теорией Большого Взрыва, на которую опирается Энергоэволюционизм, и которая легко обходится вообще без участия человечества в трактовке смерти Вселенной? Поэтому, даже приняв железную логику Веллера, мы не примем сделанных им выводов. Ибо, по признанию самой науки Логики, она лишь проверяет правильность рассуждений, но никак не правильность заключений. «Неверные посылки в силлогизме – кивает младенец – приводят к неверным выводам при абсолютно здравом ходе мыслей!» Славное, всё-таки, дитя! Хотя и дерзкое местами.
Теперь «не толпимся, граждане, проходим!» Совсем коротко – об Эмерджентной Эволюции, настаивающей на том, что сам процесс эволюции и является той творческой силой, которая даёт появляться новым формам жизни. Объяснить «эмерджентность» можно так: композиционные связи и свойства, которые отсутствуют у отдельно взятых элементов, появляются при слиянии этих элементов в системное целое. А можно проще: из каменного осколка, прикреплённого к палке верёвкой, получается копьё. Три разных качества – камня, палки и верёвки – образовали четвёртое, не обладающее свойствами первых трёх. Само же объединение в новую, дееспособную модель происходит самопроизвольно (как самообучение нейронной сети).
На основе принципа эмерджентности построено много онтологических моделей: от идеалистических и материалистических до «признания бога конечным философским объяснением, дополняющим научную интерпретацию». Однако, договориться между собой в объяснении строения и эволюции мира они не смогли, оставив возникновение новых, усложняющихся качеств продуктов эволюции на откуп непознаваемых сил. Мы повторим это магическое слово «непознаваемых», молча украсим его вопросительным знаком и закончим «инспекцию» интересующих нас аспектов онтологии рассмотрением ещё одной гипотезы, для нас особо важной.
Под аплодисменты – сэр Роджер Пэнроуз, предложивший модель Конформной Вселенной! Она примечательна не только своим несомненным изяществом и значительным весом в научном мире, а тем ещё, что позволяет нашей гипотезе если не претендовать на математическое обоснование, то, хотя бы, не противоречить Конформной модели по существу.
Суть её в следующем. Вселенная циклична. Смерть одной Вселенной есть рождение другой через Большой Взрыв, момент которого не был взрывом в привычном понимании. Ибо, согласно второму началу термодинамики, говорящему о постоянном увеличении энтропии (меры хаоса), момент взрыва обязан был быть не хаосом, а высокоорганизованной структурой. Это для самого взрыва звучит чистым оскорблением. Но оскорблением звучит и утверждение о бесконечном нарастании хаоса из точки максимального хаоса. Точно по рецепту Альфреда Хичкока: «Фильм ужасов должен начинаться с апокалипсиса, а дальше напряжение должно постоянно возрастать!» Так что же там было, на самом деле, если не грандиозное «Бум!», которое, кстати, оспаривает и упомянутый нами Минковский?
А был конформный переход! Конформная геометрия не видит разницы между Подобными Фигурами различных размеров. Большой и маленький равносторонние треугольники для конформной геометрии одинаково милы. Здесь, в отличие от обычной, метрической геометрии, не размерность важна, а форма. В отсутствие времени, как это и было до Большого Взрыва, метрическая геометрия перестаёт работать. Поэтому, с точки зрения конформной геометрии, максимальная энтропия (смерть Вселенной) есть максимальная упорядоченность (исток рождения новой Вселенной). Материя, стремящаяся к бесконечному расширению, одномоментно становится стремящейся к бесконечному сжатию. Как описал этот переход сам сэр Роджер, «Вселенная просто забывает, что она большая»!
О, как это напоминает Боль! Как долго бы ни боролись с нею, какими бы способами ни толкали индикатор болевого Градиента в сторону наслаждения, он будет показывать боль и только боль. Её максимально высокие показатели, конформно уменьшаясь под воздействием анальгетиков или нашей собственной «воли», всегда будут оставаться максимальными относительно более низких показателей. До самого конца. До того мгновения, когда боль станет чистым наслаждением. Боль просто забудет, что она боль!
Да, гипотеза Пэнроуза изумительно красива! Но где в ней Человечество? А в том-то и дело, что место Человека не исключено, а просто не тронуто. Роль его не обозначена нарочно. Пэнроуз лишь невольно очертил её интегрированные в мироздание границы, предоставив заняться конкретизацией кому-то другому и подмигнув напоследок: «Чем больше привыкаешь к безумной идее, тем менее безумной она становится!»
Осчастливленный доверием младенец начал бы сучить ножками про то, что конкретизировать уже поздно; что всё уже есть в идеях Дао, например. В Буддизме и Каббале. И что в них же имеется много чего близкого Конформной модели. Но мы вправе уберечь своё время и психику от цитирования младенцем первоисточников, заранее поверив им из уважения к их мудрости и неуязвимости перед наукой: поди-ка сыграй на их поле, да ещё без правил, без мячика и без самого поля! Мы поступим проще. Допуская, что можем погореть на верхоглядстве, всё-таки, попробуем проверить – действительно ли все вакансии заняты. Для этого призовём в защиту умницу Клода Адриана Гельвеция, утверждавшего, что «знание некоторых принципов возмещает незнание некоторых фактов», и рассмотрим только цели (!) претендентов на обладание спасительным Знанием. И сравнительный анализ – нам в помощь!
В Каббале причиной всех проблем – человечества в целом, и каждого индивидуума в частности – объявляется несоответствие законам мироздания. Но понять своё предназначение в материальном и духовном мирах человеку позволит духовное совершенствование личности. Состояние, в котором достигается цель каждой души, называется Гмар Тикун – конечное исправление собственного «Я»
Буддизм причиной страдания людей называет их привязанность к жизни и материальным ценностям. Прекратить страдания (вступить в нирвану) и достигнуть пробуждения, в котором жизнь видится такой, какова она есть, можно путём разрушения привязанностей и иллюзий с помощью практики самоограничения.
Даосизм констатирует господство Дао везде и во всем, всегда и без ограничения. Дао никто не создал, но всё происходит от него. Каждый человек, чтобы стать счастливым, должен в своей жизни добиться слияния своей души с мировым порядком Дао.
Продолжать излишне, так как цели (именно – цели, и только в части душеспасения!) всех остальных верований и учений отличаются от приведённых мало, чтоб не сказать: не отличаются ничем. Самым, пожалуй, ярким социализированным результатом идеи улучшения Человечества стало движение Масонов. Но мы отклоняемся от темы.
Итак, куда ни кинь, всюду рецепты избавления человека от страдания. Их спорная эффективность объясняется недостаточным усердием в работе по улучшению своей души. И, вообще, мол, все проколы из-за слабого охвата населения процедурой улучшения. Не наступает, мол, синергия. А ещё сам процесс чрезвычайно длительный, ибо подразумевает депонирование результатов усилий многих поколений. Но работать, парни, нужно, и однажды просветление обретётся, или – как в других вариантах – слияние с Богом непременно произойдёт.
«Не произойдёт!» – скажем мы. Хотя, к одиночным прорывам в Нирвану или попаданиям в Рай у нас претензий нет: кто-то же, по слухам, оплатил добросовестной молитвой и крепежом духа свой туда переезд с соблюдением всех формальностей? И пойди теперь проверь! Контролёра-то на линию не отправишь, и доступ к камерам фотофиниша нам пока закрыт. Но мы – совсем о другом! Мы любопытствуем о судьбе всего человечества. Поэтому повторяем, даже не пытаясь продемонстрировать в доказательство океаны лжи, подлости и крови, в которых человечество улучшает свои души: «Не произойдёт ни слияния, ни просветления!» Но не произойдут они не поэтому.
А потому, что они – не в планах ни Бога, ни Дао, ни чьих-либо ещё. «Феррари», как образ Человечества, нужен блондинке, как образу Творца человечества, не для того, чтобы в конце пути ему отдаться. Эти мизансцены – для религиозных и литературно-театральных экспериментов. У человечества иная функция, и Творцу неинтересны наши мольбы и песнопения во славу его, неинтересна цивилизационная возня со всеми её наростами в виде культурного наследия, приобретённых знаний, научного прогресса и прочей эволюционной пены, которая является лишь питательной, опорной и формирующей средой для главного – совершенствования инструмента познания, мозга человека.
Потому-то человек и смертен, что усложнять его мозг Эволюция может только из поколения в поколение. Процесс этот невозможен без репликации и генной коррекции. Сперва – простейшие химические элементы; затем – сложные их соединения; затем – простейшие формы жизни; затем – фейерверк видового разнообразия; затем – человек; и, наконец, то самое, из-за чего, собственно, всё веселье – создание мозга человека и его дальнейшее усложнение.
Инструмент познания важнее самого познания. А вся ноосфера, включая человека – это эволюционный шум; это живущие ещё по инерции «капустные листы», сбрасываемые Эволюцией в ходе конструирования человеческого мозга и всех его последующих форм.
Информационные высоты, достигнутые человечеством за тысячи лет и заполнившие кладовые его опыта, могут быть без сожаления утрачены, ибо мозг новой, улучшенной формации проделает тот же путь многократно быстрее, качественнее и пойдёт дальше по пути познания Мира. Гибель цивилизаций (не тех, что из ряда локальных, как у Шпенглера и Данилевского, а в контексте этапов эволюции всего человечества) – это лишь гибель опыта, но каждая последующая цивилизация, начиная с нуля (в кавычках), будет иметь единственно важное наследие предков – мозг, снабжённый усовершенствованным умением познавать и готовый к дальнейшему усложнению. Так уже бывало.
Последние данные генетиков и антропологов дают науке крепкие основания считать, что поздние сапиенсы надели корону хозяев планеты, подвинув всех других, в основном благодаря не культурным, а биологическим причинам. Общепринятым является мнение о том, что важнейшим элементом эволюции человека было – внимание! – относительно резкое (несколько сотен тысяч лет) увеличение размеров и сложности мозга. Характер и последовательность изменений формы мозга у сапиенсов (по данным Института антропологии Макса Планка) «не согласуются с предположением о том, что эти изменения были побочным результатом перестроек других частей черепа». «Изменение формы мозга и ускоренное формирование нейронных связей особенно на ранних этапах глобуляризации (округления черепа), происходили не потому, что перекраивались другие части головы, а потому, что сам мозг подвергался реорганизации»!!!
Почему так произошло, почему сработала эмерджентность – у науки пока нет объяснения. Оно появится, когда возьмутся искать мотив «преступления»; когда вопрос «поему?» заменится вопросом «зачем?» Здесь хорошо бы остановиться на телеологии, задающей этот вопрос. Но она, прошивая всю мировую философскую мысль от Аристотеля до Канта, Шопенгауэра и Гартнера, так и не определилась с точными целеполаганиями ни Бога, ни Человека. Телеология спросила «зачем?» и замолчала, став сегодня лишь частью эвристики – метода научного поиска. И вопросы «Зачем Создателю понадобился человек, вооружённый инструментом познания? Зачем Создатель изваял систему, творящую человеческий мозг и оберегающую плоды своего труда от всяческой угрозы?» остаются открытыми. Пока открытыми.
К слову, нейронная сеть «Альфа Зеро», недавно размазавшая по шахматной доске сильнейшую в мире программу «Сток Фиш» – это не повод обсуждать угрозу искусственного разума человечеству и доверяться мрачным прогнозам на этот счёт Стивена Хокинга. Это всего лишь ещё один шаг Эволюции, которая не допускает случайностей! А создание искусственного мозга, равного хотя бы уровню сложности нынешнего биологического – перспектива не столько отдалённая, сколько невозможная. Ибо на тех технологических высотах произойдёт слияние био- и техногенного разума. Наш мозг (с нами в пару) станет продуктом синтетическим и даже не сможет похлопать снаружи ушами за их отсутствием. И развлекать себя человечество будет не 103-D кинематографом (хотя пройдёт и через эту хохму), а чем-то вроде прямой стимуляции таламуса (или что там от него останется к тому времени). И победа над старением не состоится. Сама эта идея будет терять и потеряет актуальность, по мере превращения нас из скоропортящегося белкового примитива в синтетический примитив долгого хранения. Современные сапиенсы будут отличны от человека будущего, как сейчас отличны от первых владельцев митохондрий.
Нет, рисковать собой, давая порулить случаю, было бы со стороны Эволюции трюкачеством, так как «случай» – не более, чем обычное слово, придуманное людьми для обозначения событий, кажущихся им случайными. В конце прошлого века офицер ПВО Петров, находясь на боевом дежурстве, сумел распознать ошибку систем оповещения и этим предотвратил угрозу ядерной войны. Предотвратил, по сути, гибель Планеты. Этот факт приводят, как иллюстрацию опасности допускать случай во взрослых играх. А что, если назначить спасителем человечества не Петрова, а муху, передумавшую садиться ему на нос и давшую подполковнику спокойно сделать свою работу? И что, парни, играющие во взрослые игры, уже охраняются отрядами истребителей насекомых?
Муха передумала по «доброй воле», Петров отработал отлично, и Земля по-прежнему вертится. И таких случаев не то, что много, из них целиком соткана жизнь Вселенной. Они – не случаи, не дефекты, не ошибочные мутации; каждое действие Эволюции, включая совершённое человеком, предопределено, наполнено смыслом и должно пониматься, как системное. А зреющий у нас вопрос «Не значит ли это, что человечество может расслабиться и ничего не делать?» парируем так: Не расслабится. Боль надёжно заботится об этом, регулярно выгоняя человечество на плантации по интересам! Понимание того, что ты тонешь, не отменяет процесса утопления.
ЖИЗНЬ, КАК ЗАБВЕНИЕ СМЕРТИ
Пора, наконец, определить, для чего роскошной блондинке «Феррари». Понты? Вряд ли: у дорогой спортивной машины «мускульный, животный крой», что в употреблении женщиной рискует выглядеть дурным вкусом. Средство передвижения? Но, имея «Феррари», странно не иметь более практичный в быту вариант – тачку со встроенной барной консолью и шофёром. Так для чего же? Да просто чтобы с безотказной мощью и скоростью развеять, например, скуку. Смертельную скуку. Нестерпимую боль, взявшуюся от… А неважно, и не нашего ума дело – отчего. Создателю потребовалось человечество, как система, умеющая надёжно и квалифицированно бороться с болью; умеющая сжимать и сжать Градиент Боли до абсолютного нуля посредством освоения всей информации Вселенной. Вопрос «почему бы Создателю самому не заняться своей болью?» легковесен. Создатель ею и занимается сам. А мы у него наподобие скальпеля с фонендоскопом; или иммунной системы. Спиноза одобрил бы эту нашу вольность, что приятно даже на фоне её кардинальных расхождений с пантеизмом.
Попробуем изложить нашу гипотезу в более внятном формате. И при изложении прибегнем к постулированию, то есть, к тому же, чем обходятся любые модели философской онтологии. Младенец, спасибо, бросает на защиту бездоказательных утверждений цитату из «Эволюции взглядов физиков на картину природы» Поля Дирака: «Требуется чрезвычайно высокий уровень математического мышления, чтобы описать физические законы Природы. Мы просто должны согласиться с тем, что природа устроена именно так, как устроена. Можно сказать, что Бог является математиком очень высокого класса и в своем построении Вселенной пользовался весьма сложной для нашего понимания математикой…» Итак. В логической последовательности и в привычных уже терминах постулируется следующее:
Создатель есть непостижимая сущность, одной из возможных форм которой является трансформация его Максимальной боли в его Максимальное наслаждение;
Механизмом трансформации Максимальной боли в Максимальное наслаждение является Эволюция биологической жизни, ход которой стимулируется Градиентом боли;
Градиент боли является регулятором всех сил и взаимодействий Вселенной;
Вселенная – это материализованное Создателем пространство, необходимое для возникновения биологической жизни и охранения её эволюции;
Человечество есть этап Эволюции биологической жизни, переходная форма к более совершенному мыслящему образованию;
Человек и производные от него формы лишены Свободной воли и ведомы Градиентом боли по эволюционному маршруту с несменяемым вектором «боль-наслаждение»;
Разум человека призван освоить всю информацию Вселенной, обеспечив тем самым конечное сжатие Градиента боли в точке собственного Максимального наслаждения и Максимального наслаждения Создателя;
Точка Максимального наслаждения Создателя есть одномоментный переход в точку его Максимальной боли, что является актом завершения жизни Вселенной, и рождения новой Вселенной;
Неужели человек обречён на вечное бегство от боли – неизбежную драку за своё удовольствие, будь оно хоть желанием убивать ближнего, хоть жертвовать ради его жизни своею собственной? Что-то эти тезисы крепко пахнут безысходностью. Держа их в руках, не понимаешь, что делать дальше. Книга о поведенческой природе человека, человеком же написанная и им же до форзацев изученная, ответов не даёт. И то, что мы подклеили к ней пару страничек, тоже погоды не меняет. Но Градиент Боли не оценивает наше замешательство, как неразрешимую проблему; он заставляет сопротивляться безысходности, искать решение и находить его. В иронии мудрости.
Или, может, вы встречали где-то Мудрость не с улыбчивым взглядом? Если встречали, то она ещё не мудрость, а заготовка к ней. Приход мудрости всегда ознаменован и приходом ироничной улыбки. Это следствие срабатывания физиологической защиты от безысходности. Ирония – признак думающего человека; что-то вроде маленького – на одну персону – пира во время чумы. Яства небогаты, но вкус изыскан, как изысканы всякие деяния Боли (мы теперь, хотя бы, знаем имя шеф-повара!).
Мудрость – далеко не единственный бонус от жизни. Все когда-нибудь сталкивались с людьми, фанатично верящими во что-то или просто железно уверенными в своей правоте. Вспомним их лица: они часто украшены надменной улыбкой. Такой маской эти люди, непроизвольно копируя внешность мудрецов, придают себе значимость, выглядят постигшими тайные смыслы. Но мудрость – не фанатичная убеждённость, а вечное сомнение. Поэтому улыбка мудрости не бывает надменной. Она уважительна и участлива. Она добра. И быть искренне добрым – это второй бонус.
И нам должно быть наплевать, что мы уже понимаем природу добра, адресованного кем-либо кому-либо, как способ устроения личного психологического комфорта (типа: мне хорошо оттого, что хорошо тебе). Доброта всё равно не перестанет оставаться для нас посохом, маяком и последней спасительной соломинкой, потому что человек гарантированно защищен от утраты человеческого. Но важно знать, осознавать механизм и истоки этой защиты, чтоб не оказаться в тупике рефлексии и самобичевания.
Наша гипотеза даёт это осознание. Будь она знакома моему незабвенному учителю Эрику Гороховскому, стоять бы сейчас и ему в ряду своих приятелей Владимира Немухина и Анатолия Зверева, вошедших во все каталоги мировой живописи. Но Эрик съел себя. Он говорил: «Если ты уже поимел удовольствие от работы, то что ещё нужно? Продлевать его восторженными оценками своих творений, выставляя их напоказ?»
О, Всевышний, райскими кущами оцарапай своего клиента, теоретика «Искусства ради искусства» Виктора Кузена. Во многом из-за него Эрик не относил публичность к искусству. Вернее, относил к аверсу искусства, к фасаду и тронному залу. А чтоб тащиться сюда из кухни потному и в грязном фартуке, так сперва хорошо бы – полагал Эрик – выяснить для чего ты стряпал. Для того, чтоб тебя за это любили во все места, или чтоб просто кайфануть от решения задачки, от процесса преодоления? Эрик догадывался, что причинение своим творчеством радости или полезности ближнему – это лишь оправдание причинения радости себе; опосредованно, через системы публичных связей различной сложности, через рыночный прилавок. Но Эрик не знал, что это обязательная для человека норма. Не знал, потому что не знал её природы.
Такие, как он, вывернуты на изнанку идеализированным пониманием честности. А в философской изоляции, в отрыве от понимания Бытия, эти состояния приводят к самоедству и погребению заживо. В конце концов, есть ли нам дело до того, какое из удовольствий толкало Моцарта к нотной тетради – тщеславие, деньги или резвящиеся в мозгу чёртики! Сиди молча и балдей по мере способностей разбираться в услышанном! И учись благодарности: она когда-то непременно сделает твою улыбку истинно доброй.
Учёба-то не сложная. Сложно – когда из-под палки; когда с младых ногтей тебе талдычат: «Читай книжки, деточка, чтоб вырасти умным!» На кой ляд быть умным деточка не понимает и берётся защищаться: сперва от ненавистного чтения – простенькой хитростью, а потом, обретя навык, от людских обязанностей – ядрёными манипуляциями. А нужно было всего-ничего – не заставлять расти, а создать условия для роста. Вместо «Пойдём польём деревья, они нам за это – яблочко!» сказать «Пойдём напоим деревья, им тяжко на жаре!». Деточка обязательно (это, брат, нейрофизиология!) отзеркалит жажду на себя. И начнётся обучение доброте и благодарности. Само начнётся. Знай только подпитывай. Но для этого нужно разбираться в устройстве приводных механизмов поведения.
Всматриваться нужно и анализировать. Тогда получим и третий бонус, главный: себя и ближнего оградим от напастей, и деточек своих и чужих. И десятой улицей станем обходить такие ядовитые прелести, как «Не плюй в колодец – пригодится самому напиться!» и «Не рой яму другому – сам в неё попадёшь!» Милые рекомендации, правда? Не рой и не плюй не потому, что навредишь кому-то другому, а что не дослужишь себе бесценному.
На таких почвах и строятся души будущих адептов системы «ты – мне, я – тебе», и не вырастает новых «наших рыжих», чтоб сказать: «И пока мне рот не забили глиной, из него раздаваться будет лишь благодарность» Право же, из нашей гипотезы, если ею чуток попользоваться, безысходность начинает выветриваться.
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Кофе, табак, дотошное рассматривание, очень холодный арбуз и нахождение в Иерусалиме – список моих неубиваемых страстей. Последняя – утоляется не так часто, но это и к лучшему. Не испачкаешь ощущения обыденностью. К тому же тебя постоянно что-то одёргивает: Иерусалима мало, уступи побыть в нём нуждающимся больше, чем ты! Город поразительно целебен, и хочется не расплескать попусту эти свойства, погружая в него ещё и свои душу и тело. А что успел отщипнуть для себя, того хватает надолго и с избытком. Однажды так и произошло. На лавочке, в Еврейском квартале, в паре сотен метров от Стены Плача.
Воспроизвожу отрывок – так уж вышло, подслушанный – разговора местного хасида с туристом, видимо, вконец отчаявшимся написать доходчивую записку Богу. За неточность слов и точность смысла ручаюсь.
Хасид: «Ты что, веришь в эту байду с записками?»
Турист, заметно смутившись: «А это байда?»
«Может, и нет. Но Он точно ничего не исполнит»
«Не услышит?»
«Не поймёт!»
«Он на иврите только понимает?»
«Он понимает то, что можно понять. А то пойди-объясни какое-нибудь «хочу, чтоб мама от рака излечилась!» Куда, какая мама? Конкретней! А что такое рак? Кто-нибудь знает, что такое рак?! Растолкуй хоть до атомов, до кварков-шмарков – не поймёт! Потому что на шмарках ты остановишься, а за ними ещё информации – больше, чем чисел в математике!»
«Значит, не писать ничего?»
Хасид встал и заложил руки за спину, готовясь уйти: «Напиши благодарность. Не обязательно Ему. Просто благодарность!» И ушёл.
Турист, малость придавленный недоумением, остался сидеть; а в моей голове что-то переключилось, как когда-то при встрече с тем белобрысым пацаном в очереди за мороженым. До вечера я бродил Старым городом, неся в себе ещё не притёршееся, покалывающее абсолютной новизной, но уже такое сладостное чувство защищённости. Казалось, любая опасность, любое непрошенное вторжение извне разобьются об эту крепость. А ещё казалось, будто зрение стало острей. Будто всё видимое, всё осязаемое и мыслимое обрело больше ясности. Или это какой-то особый фильтр, активировавшийся в мозгу и стирающий всё, что причиняет неудобства? Не хотелось копаться в причинах. Новые ощущения радовали, а необходимость установления их подлинности отстояла сейчас так далеко, как благодарная улыбка отстоит от недовольной гримасы.
Предметы, цвета, запахи и звуки, любые их комбинации, считавшиеся прежде лишь частью некоей обязательной жизненной программы, теперь многократно увеличились в значимости и были приятны. И в ответ оживало чувство благодарности: тенистому отрезку на долгом, расплавляемом солнцем переходе; глотку воды; чьему-то участливому взгляду; кривой мощёной улице; лотошнику и музыканту на ней; спящей кошке; аромату сдобы; скрипу кованой калитки… Бесконечное множество поводов к благодарности! Идти было легко, и дышать – вкусно. И ночь, укрывшая вскоре Иерусалим прохладой, считывалась единственно верным знаком: завтра обязательно вернётся свет, и первым твоим словом ему будет – Спасибо!
Георгий Рат
Израиль, Голанские высоты; июль, 2017; май, 2018