Текст скопирован с сайта М.Грачева http://grachev62.narod.ru/huig_de_groot/prolegomena.html

Полный текст книги в формате djvu можно скачать https://yadi.sk/i/Sy4tMmj4V6OTmQ

I. Многие пытались снабжать комментариями или излагать в сокращенном виде как римское, так и свое отечественное, внутригосударственное, право; напротив, лишь немногие касались, но никто до сих пор не излагал в целом и в последовательном порядке того права, которое определяет отношения между многими народами или их правителями и которое имеет источником самую природу или установлено законами божескими, или же введено нравами или молчаливым соглашением. между тем такой труд представляет интерес для человечества.

II. Цицерон справедливо превозносил эту науку, касающуюся союзов, договоров, соглашений народов и государей с иноземными народами и охватывающую все право войны и мира в целом. И Еврипид эту науку предпочитает познанию вещей божеских и человеческих, влагая в уста Феоклимены следующее восклицание:

III. Подобный труд тем более необходим, что ни в нашем веке, ни в прежнее время не было недостатка в таких людях, которые столь презрительно относились к этой отрасли права, как если бы не существовало ничего, кроме ее пустого названия. Почти у всех на устах изречение Евфимия, приведенное у Фукидида¹, которое гласит, что ни для государства, ни для государя, облеченного верховной властью, нет ничего несправедливого в том, что для них выгодно; с этим сходно другое изречение, что для тех, кто на вершине благополучия, справедливость на стороне силы и что нельзя править государством, не нарушая справедливости. К тому же, если между народами или государями возникают разногласия, то почти всегда судьей между ними оказывается Марс. Однако не только простой народ держится того мнения, что война совершенно несовместима с правом, но даже у мужей ученых и благоразумных нередко прорываются изречения, благоприятствующие такому мнению. Ибо ничто столь часто не противополагается одно другому, как право и война. Ведь и поэт Энний сказал:

А Гораций так описывает бешенство Ахилла:

А другой поэт приводит такие слова другого воителя, дающего приказ начать военные действия:

Антигон в старости поднял на смех того человека, который ему бравшему приступом чужие города, поднес трактат о справедливости. А Марий утверждал, что до него не может дойти глас законов, заглушаемый звоном оружия². Даже сам Помпей, столь правдивый в своих выражениях, решился заявить: "Могу ли я помышлять о законе, когда я вооружен?"³.

IV. У христианских писателей встречается много речей в – том же смысле; взамен многих других достаточно привести мнение одного Тертуллиана: "Хитрость, жестокость, преступление составляют удел сражений". Кто полагает так, тот, вне всякого сомнения, стал бы возражать нам следующими стихами из комедии:

V. А так как поднимать спор о праве было бы напрасно, если бы право само по себе не существовало, то в виде напутствия и для защиты нашего труда от нападок надлежит дать краткое опровержение этого глубочайшего заблуждения. Впрочем, чтобы избежать спора с толпой противников, дадим ему защитника. И кого же предпочесть, как не Карнеада, который достиг такого совершенства, увенчавшего его Академию, что мог обратить силу своего красноречия в пользу лжи ничуть не менее, чем в защиту истины. И вот, когда он предпринял защиту справедливости, то есть именно то, чем мы преимущественно заняты, он не нашел ни одного доказательства сильнее следующего: люди установили в свою пользу права, различающиеся сообразно нравам и у тех же самых людей нередко меняющиеся с течением времени; что же касается права естественного, то такое не существует вовсе, ибо все люди и прочие живые существа по природе стремятся к своим выгодам: оттого справедливости или нет вовсе, или, если и существует какая-нибудь справедливость, то она есть величайшая глупость, ибо кто станет заботиться о чужой выгоде, тот повредит себе.

VI. Однако отнюдь нельзя допустить того, что говорит этот философ и вслед за ним повторяет поэт, что якобы

ибо человек, конечно, есть живое существо, но высшего порядка, гораздо более отличное от всех прочих, чем различного рода другие животные различаются между собою; это доказывают многие поступки, свойственные человеческому роду. К числу свойств, присущих человеку, относится стремление к общению, или, им то же, общительность, но не всякая общительность, а именно – стремление к спокойному и руководимому собственным разумом общению человека с себе подобными: то есть то, что стоики называли "ойкейосис" [приобщением]⁴. Оттого-то и не следует в качестве всеобщего правила утверждать, будто каждое животное по природе стремится только к собственной пользе. [c.45]

VII. Правда, и прочие животные несколько сдерживают стремление к своим собственным выгодам, отчасти ради своей потомства⁵, отчасти же ради пользы других представителей той же породы; но мы полагаем, что это проистекает в них из некоего внешнего разумного начала, так как, что касается иных их действий, не более сложных, то в них не проявляется равная степень разумности. То же самое должно сказать и о детях, у которых даже до получения ими какого-либо воспитания обнаруживается некоторая склонность к благожелательности, тонко подмеченная Плутархом, подобно тому, как в этом же возрасте непроизвольно прорывается сострадание. Что же касается человека взрослого, способного действовать сходным образом при одинаковых обстоятельствах, то наряду со свойственной ему преобладающей наклонностью к общению⁶, для чего он один среди всех живых существ одарен особым органом речи, следует признать присущую ему способность к знанию и деятельности согласно общим правилам; однако эти способности, свойственные человеку, свойственны отнюдь не всем живым существам, но присущи только человеческой природе.

VIII. Такое соблюдение [правил] общежития⁷, изображенное нами лишь в общих чертах как присущее человеческому разуму, есть источник так называемого права в собственном смысле; к нему относятся как воздержание от чужого имущества⁸, так и возвращение полученной чужой вещи и возмещение извлеченной из нее выгоды, обязанность соблюдения обещаний, возмещение ущерба, причиненного по нашей вине, а также воздаяние людям заслуженного наказания.

IX. Из такого понятия права вытекает другое, более широкое, поскольку человек перед прочими животными имеет не только способность к общению, о чем уже было сказано, но и силу суждения для оценки того, что способно нравиться или причинять вред как в настоящем, так и в будущем, а также того, что может приводить к тому и другому. Понятно, что человеческой природе свойственно, в согласии с разумом, в этих обстоятельствах руководствоваться здравым суждением и не уступать ни угрозам страха, ни соблазнам доступных удовольствий, и не предаваться безрассудному порыву; а то, что явно противоречит такому суждению, следует рассматривать как противное также естественному праву, а тем самым – и человеческой природе.

X. Сюда же относится благоразумная соразмерность в безвозмездном распределении между отдельными людьми и обществами причитающихся им благ, с оказанием предпочтения при таком наделении то мудрейшему перед менее мудрым, то родичу перед чужестранцем, то бедному перед богатым, поскольку это сообразно с действиями каждого и природой каждой вещи⁹. Издавна уже и весьма многие признают эту отрасль частью права в тесном смысле слова, между тем как это самое право в собственном смысле слова имеет весьма отличную природу, потому что оно состоит в том, чтобы предоставлять другим то, что им уже принадлежит, и выполнять возложенные на нас по отношению к ним обязанности.

XI. Сказанное нами в известной мере сохраняет силу даже в том случае, если допустить – чего, однако же, нельзя [c.46] сделать, не совершая тягчайшего преступления, – что бога нет или что он не печется о делах человеческих. А так как обратное этому внушено нам частью разумом, частью же непрерывным преданием и подтверждается как многими доказательствами, так и чудесами, удостоверенными в течение всех веков, то отсюда следует, что нам надлежит повиноваться беспрекословно самому богу, создателю всего, которому мы обязаны им существованием и всем нашим достоянием. Тем более, что бог всячески проявлял свою бесконечную благость и всемогущество, откуда мы должны заключить, что повинующимся ему он может воздавать величайшие и даже вечные награды, будучи сам вечным, ибо ему угодно, чтобы мы этому верили, особенно потому, что сам он дал прямое словесное обещание, в чем мы, христиане, убеждены непоколебимой верой в свидетельства.

XII. А вот, кроме первого, естественного, и другой источник права, а именно – проистекающий из свободной воли бога¹⁰, повиноваться которой беспрекословно повелевает нам самый наш разум. Но и самое естественное право, о котором мы упоминали, или та самая общительность, равно как и так называемое право в более широком смысле, хотя и проистекают из внутренних, присущих человеку начал, тем не менее, могут быть с полным основанием приписаны самому богу¹¹, потому что ему было угодно, чтобы такие начала были нам присущи: в этом смысле Хризипп и стоики полагали, что источник права не следует искать нигде, кроме самого Юпитера, и что по имени последнего, по всей вероятности, у латинян дано название самому праву¹².

XIII. К сказанному следует добавить, что данными им законами бог сделал эти начала более доступными, даже для людей со слабыми умственными способностями; он также воспретил как в наших собственных интересах, так и в интересах других давать волю необузданным порывам, влекущим нас в противоположных направлениях, укрощая наиболее бурные порывы самыми суровыми мерами и сдерживая их в границах и справедливых пределах.

XIV. К тому же и священная история, сверх того, что содержится в ее предписаниях, немало способствует также возбуждению в нас того же стремления к общению, так как показывает нам, что все люди произошли от одних и тех же прародителей. Так что можно подтвердить с полным основанием то, что высказал некогда Флорентин в ином смысле (L. Ut vim. D. de iust. et iure), а именно, что природа установила между нами некоторого рода сродство, откуда следует, что человеку строить козни против человека есть величайшее беззаконие. Среди людей родители подобны божествам¹³, а потому дети обязаны оказывать им если не безграничное, то, во всяком случае, совершенно особого рода повиновение.

XV. А затем, так как соблюдение договоров предписывается естественным правом (ибо ведь было необходимо, чтобы между людьми существовал какой-нибудь порядок взаимных обязательств, иного же способа, более согласного с природой, невозможно изобрести), то из этого источника проистекли [c.47] внутригосударственные права. Ибо те, которые вступили в кaкое-нибудь сообщество или подчинялись одному либо многим, тем самым или дали словесное обещание, или же должно предположить, что в силу природы самой сделки они молчаливо обязались последовать тому, что постановит большинство членов сообщества или же те, кому была вручена власть.

XVI. Словом то, что высказано об этом не только Карнеадом, но и другими, а именно, что якобы "польза есть как бы мать правды и справедливости"¹⁴, строго говоря, – неверно, ибо мать естественного права есть сама природа человека, которая побуждала бы его стремиться ко взаимному общению, даже если бы мы не нуждались ни в чем; матерью же внутригосударственного права является самое обязательство, принятое по взаимному соглашению; а так как последнее получает свою силу от естественного права, то природа может слыть как бы прародительницей внутригосударственного права. Однако к естественному праву присоединяется также польза, ибо по воле создателя природы мы, люди, в отдельности на самом деле беспомощны и нуждаемся во многих вещах для благоустроенного образа жизни, чтобы с тем большим усердием стремиться развивать совместную жизнь; польза же послужила поводом для возникновения внутригосударственного права, ибо как самое сообщество, о котором была речь, так и подчинение возникли и установлены ради какой-нибудь пользы. Оттого-то и те, кто предписывает законы другим, обычно тем самым преследуют какую-нибудь пользу или, по крайней мере, должны ее преследовать.

XVII. Но подобно тому, как законы любого государства преследуют его особую пользу, так точно известные права могли возникнуть в силу взаимного соглашения как между всеми государствами, так и между большинством их. И оказывается даже, что подобного рода права возникли в интересах не каждого сообщества людей в отдельности, а в интересах обширной совокупности всех таких сообществ. Это и есть то право, которое называется правом народов, поскольку это название мы отличаем от естественного права. Эту отрасль права полностью упустил из вида Карнеад, разделивший все право на естественное и на внутригосударственное право отдельных народов, тогда как, намереваясь толковать о том праве, которое применяется в международных отношениях (так как он толкует о войнах и вещах, приобретаемых на войне), он должен был, во всяком случае, упомянуть это право.

XVIII. Напрасно, однако же, Карнеад называет справедливость глупостью. Ибо ведь, по его же собственному признанию, гражданин, следующий внутреннему праву в государстве, отнюдь не повинен в глупости, если даже из благоговения перед правом он вынужден поступаться некоторыми своими преимуществами; так же точно не повинен в безумии и целый народ, который не настолько соблюдает свои выгоды, чтобы ради них пренебречь общими правами всех народов; в обоих случаях смысл один и тот же. Ведь подобно тому как гражданин, нарушающий внутригосударственное право¹⁵ ради своей ближайшей выгоды, тем самым подрывает основу собственного: своего благополучия и благополучия своего потомства, так [c.48] и народ, нарушающий право естественное и право народов навсегда подрывает основу своего собственного спокойствия будущем. Если даже соблюдение права не сулит никакой прямой выгоды, тем не менее, стремление к тому, к чему мы чувствуем влечение нашей природы, свидетельствует скорее о мудрости, а не о глупости.

XIX. Поэтому неправильно изречение, что якобы

получившее такое истолкование у одного из собеседников в диалоге Платона, что законы впервые изобретены из страха перед угрожающей обидой и что люди принуждаются своего рода силой к соблюдению справедливости. Ведь это положение относится только к тем установлениям и законам, которые должны способствовать осуществлению права на деле; так что многие сами по себе слабые, желая избегнуть угнетения со стороны более сильных, чем они, объединяются для установления и соблюдения общими силами правосудия, чтобы, не будучи в состоянии порознь равняться силами с могущественными, одолеть их сообща. Только в таком смысле можно признать правильным изречение: право есть воля сильнейшего; другими словами, право не получает своего внешнего осуществления, если оно лишено силы для проведения в жизнь; так, законодатель Солон, по собственному признанию, совершил великое дело,

XX. Нельзя сказать, чтобы право, лишенное поддержки силой, не имело никакого действия, ибо соблюдение справедливости сообщает совести спокойствие, несправедливость же причиняет терзания и муки, подобные состоянию души тиранов, описанному Платоном. Согласное суждение людей честных одобряет справедливость и осуждает несправедливость. Но важнее всего то, что несправедливость навлекает неблаговоление бога, а справедливость снискивает его благоволение; он же хотя и откладывает свое суждение до будущей жизни, но нередко даже в этой жизни дает чувствовать силу своего правосудия, что подтверждается многими историческими примерами.

XXI. Между тем если многие требуют от граждан соблюдения справедливости, находя ее излишней в отношении целого народа или его правителя, то причина такого заблуждения состоит в том, что они в справедливости не видят ничего, кроме пользы, проистекающей из соблюдения права, как это очевидно по отношению к гражданам, которые порознь слишком беспомощны для самозащиты. Дело в том, что обширные государства, располагающие всем необходимым для своей безопасности, по-видимому, вовсе не имеют надобности в этой добродетели, касающейся внешних отношений и носящей название справедливости.

XXII. Однако, чтобы уже более не возвращаться к сказанному, согласимся, что право существует не ради одной только пользы; нет столь могущественного государства, которое порою не испытывало бы нужды в содействии извне, со стороны других государств, как в области торговли, так и для отражения [c.49] соединенных сил многих чужеземных народов; оттого мы видим, как даже самые могущественные народы и государи ищут заключения союзных договоров, которые лишены какой-либо силы, по мнению тех, кто ограничивает справедливость пределами каждого государства. Оттого-то, в самом деле, верно, что нельзя рассчитывать ровно ни на что, если только отклониться от права.

XXIII. Если же нет такого общественного союза, который мог бы сохраняться в безопасности без права – что Аристотель доказывал ярким примером шайки разбойников¹⁷, – то не подлежит сомнению, что и тот союз, в который объединяется род человеческий или же несколько народов, нуждается в праве; это было ясно тому, "то сказал, что не следует совершать бесчестные поступки даже ради блага отечества. Аристотель сурово порицает тех¹⁸, которые не терпят над собой никакой власти, кроме законной, и, между тем, нисколько не заботятся о том, правы они или нет в своих внешних сношениях с чужеземцами.

XXIV. Даже сам Помпей – чье противоположное нашему суждение мы уже приводили, – прочтя слова спартанского царя, утверждавшего, что наиболее благополучно то государство, границы которого образуют его копья и мечи, внес поправку, заметив, что то государство поистине счастливо, границы которого составляет справедливость. По этому поводу он мог бы сослаться на свидетельство того древнего спартанского царя, который предпочитал справедливость военной доблести¹⁹ на том основании, что доблесть должна руководиться известной справедливостью и что если бы все люди были справедливы, то не было бы надобности в мужестве. Самую же доблесть стоики определяли как добродетель, борющуюся за справедливость. Фемистий в речи, обращенной к императору Валенту, убедительно доказывает, что цари, каковые отвечают требованию мудрости, соблюдают интерес не только вверенных их попечению народов, но и всего человеческого рода; они, по его словам, – не только друзья македонян или римлян, но и друзья человечества²⁰. Ничто не сделало имя Миноса²¹ столь ненавистным для потомства, как именно то обстоятельство, что для него справедливость ограничивалась пределами его собственного царства.

XXV. Невозможно не только согласиться с измышлением некоторых, будто во время войны прекращаются все права, но и даже не следует ни начинать войну, ни продолжать начатую войну иначе, как соблюдая границы права и добросовестности. Правильно говорит Демосфен, что война ведется против тех, кого невозможно принудить к чему-нибудь в судебном порядке. Ибо ведь судебные формы действительны против тех, кто мнит себя слабее; против равносильных же или мнящих себя таковыми ведутся войны; но, разумеется, для того, чтобы война была справедлива, необходимо не менее тщательно следовать велениям совести, чем это обычно имеет место в судах.

XXVI. Итак, пусть же умолкнут законы на время военных действий, но только лишь законы внутригосударственные, а именно судебные, свойственные мирному времени, но не вечные и свойственные всяким временам. Превосходно ведь сказано [c.50] Дионом Прусийским, что писаное, то есть внутригосударственное, право не имеет силы для враждующих сторон, но зато сохраняет силу право неписаное²², то есть предписанное самой природой или установленное взаимным соглашением народов. Этому же учит старая римская формула: "Эти вещи, я полагаю, должны быть добыты справедливой войной". Те же самые древние римляне, как заметил Варрон, предпринимали войны, не спеша, избегая какого-либо произвола, так как они полагали, что следует вести только справедливые войны Камилл говорил, что вести войны следует столь же справедливо, как и храбро. А Сципион Африканский утверждал, что римский народ и начинает войны, и доводит их до конца по справедливости. У одного автора можно прочесть, что "для войны, как и для мирного времени, существуют свои законы". А другой восхищается доблестью Фабриция, который сочетал в себе то, что всего труднее сочетать, а именно – бескорыстие на войне с убеждением в том, что существуют вещи, недопустимые даже по отношению к врагу.

XXVII. Какое значение имеет на войне соблюдение справедливости²³, это повсеместно показывают историки, которые зачастую приписывают одержанную победу именно этой причине. Отсюда-то и пошли пословицы, что силу солдата сокрушает или поднимает та или иная цель самой войны; что редко возвращается цел и невредим тот, кто начинает несправедливую войну; что надежда – спутница благого начинания, и иные в том же роде. Никого не должен вводить в заблуждение удачный исход несправедливых предприятий; достаточно того, что справедливая причина оказывает, бесспорно, огромное влияние на поведение, несмотря на то, что это влияние, как нередко бывает в делах человеческих, сплошь и рядом встречает на своем пути противодействие других сил. Даже для снискания дружбы, в чем народы нуждаются во многих случаях не менее, чем отдельные люди, немалое значение имеет молва о войнах, предпринятых обдуманно, согласно со справедливостью и проведенных с соблюдением правды. Ибо никто не станет легкомысленно заключать союз с кем-либо, кто заведомо ставит ни во что право, совесть и взаимное доверие.

XXVIII. Так как по приведенным основаниям я с давних пор был непоколебимо убежден в существовании в международных сношениях некоего общего права, сохраняющего силу для войны и во время войны, то многие и немаловажные причины побуждали меня предпринять настоящий труд. Я был свидетелем такого безобразия на войне между христианами, которое позорно даже для варваров, а именно: сплошь и рядом берутся за оружие по ничтожным поводам, а то и вовсе без всякого повода, а раз начав войну, не соблюдают даже божеских, не говоря уже о человеческих, законов, как если бы в силу общего закона разнузданное неистовство вступило на путь всевозможных злодеяний.

XXIX. При виде такого бесчеловечного зрелища многие, в том числе наиболее достойные, пришли к тому заключению, что для христианина, который в особенности обязан относиться с любовью ко всякому человеку, воспрещена любого рода война²⁴. К ним, по-видимому, иногда присоединяются Иоанн Ферус и наш Эразм, вернейшие сторонники мира [c.51] церковного и гражданского; но, мне думается, они мыслят так с тем расчетом, как это обычно делается, чтобы отклонением в одну сторону оттолкнуть вещь в противоположную сторону и тем привести ее в надлежащее положение. Поистине самая эта попытка чрезмерного отклонения в противоположную сторону зачастую не только не способствует, но даже препятствует достижению цели, поскольку беспрепятственное обнаружение явной крайности подрывает доверие даже к таким суждениям, которые совершенно истинны. Поэтому излечение от обеих крайностей, по-видимому, – нельзя искать ни во всеобщем запрете, ни в дозволении на все.

XXX. Вместе с тем теперь, когда мне осталось в удел лишь недостойное изгнание из отечества, столь прославленного моими трудами, мне захотелось усердными занятиями в частной жизни прийти на помощь юриспруденции, которой я служил прежде, насколько мог, честно, занимая общественные должности. Многие до сих пор предпринимали попытку придать этой отрасли научную форму, но никто не сумел сделать этого, да, по правде говоря, это и невозможно было выполнить иначе, как тщательно отделив то, что возникло путем установлений, от того, что вытекает из самой природы; на подобное обстоятельство до сей поры как раз и не было обращено должного внимания. Ибо ведь то, что вытекает из природы вещи, всегда пребывает тождественным самому себе и потому без труда может быть приведено в научную форму; то же, что возникло путем установления, часто изменяется во времени и различно в разных местах, а потому и лишено какой-либо научной системы, подобно прочим понятиям о единичных вещах.

XXXI. Поэтому, если бы жрецы истинной справедливости предприняли попытку изложить отдельно естественную, неизменную часть юриспруденции, выделив то, что имеет источником свободную волю; если бы один из них излагал учение о законах, другой – о податях, третий – о должности судей, четвертый – об истолковании воли, пятый – о достоверности фактических доказательств, то из собрания всех частей могла бы получиться стройная система.

XXXII. Что же касается нас, то полагаем, что в настоящем труде, содержащем, без сомнения, важнейшую часть науки права, мы показали на деле, а не только на словах, каков надлежащий способ ее изложения.

XXXIII. Ибо в первой книге, o изложив сначала учение о происхождении права, мы рассмотрим общий вопрос о том именно, может ли какая-либо война быть справедливой; затем, для различения понятий публичной и частной войны, мы считаем необходимым сначала выяснить самую природу верховной власти, какие народы, какие государи владеют ею всецело, какие – пользуются отчасти, какие – располагают верховной властью с правом отчуждения и какие – держат на ином основании; наконец, следовало сказать также об обязанностях подданных .по отношению к правительству.

XXXIV. Во второй книге предпринято изложение всех причин возникновения войн; в этих целях подробно излагаются [c.52] природа вещей, находящихся в общей собственности и составляющих предмет частной собственности, права лиц над другими лицами, обязанности, возникшие из права собственности, порядок престолонаследия государей, обязательства, возникающие из договора и соглашения, толкование силы союзных договоров и клятвенных обязательств как частного, так и публичного порядка, обязанность возмещения причиненного ущерба, особые преимущества послов, право, регулирующее погребения мертвых, природа наказаний.

XXXV. Содержание книги третьей составляет, во-первых, вопрос о действиях, дозволенных на войне; при этом различаются действия, только ненаказуемые или даже приравниваемые к правовым в сношениях с чужеземными народами, и действия, совершенно правомерные. Наконец, следуют различные виды мирного состояния, и всевозможные соглашения, обычно принятые на войне.

XXXVI. Все эти вопросы в моих глазах имеют тем большее значение, что, как я уже сказал, никто еще не трактовал этого предмета во всем его объеме, а те, кто делал это отчасти, оставляли многое усердию других. От философов древности ничего не сохранилось в этом роде; ни от греков, из которых один только Аристотель составил книгу под названием "О праве войны", ни от учителей раннего христианства, о чем приходится весьма сожалеть; от древних римских "книг фециалов" не сохранилось ничего, кроме их названия. Составители сборников юридических казусов, так называемых вопросов совести, наряду с прочими включили главы о войне, об обязательствах, о клятвах, о репрессалиях.

XXXVII. Я видел также книги, специально посвященные праву войны, одни написанные богословами, как Франсиско Витториа, Генрих из Горкума, Вильгельм Маттэи²⁵; другие – докторами права, как Хуан Лопец, Франсиско Ариас, Джованни да Леньяно, Мартино да Лоди. Однако все они по этому столь содержательному предмету сказали весьма немного; большинство же их сделало все это, смешивая и спутывая относящееся к естественному праву, к праву божественному, к праву народов, к внутригосударственному праву, к тому, что вытекает из канонов.

XXXVIII. То, чего преимущественно не доставало всем им, а именно – исторического освещения вопросов, этот пробел взялся восполнить ученейший Фор в некоторых главах своих "Семестров", но лишь в пределах поставленной им себе задачи и лишь в виде ссылок на авторитетные свидетельства; о том же более подробно пустился толковать Бальтазар Айала, приводя много примеров в пояснение некоторых общих положений, в особенности же – Альберико Джентили, тщательными трудами которого смогут воспользоваться многие другие, как и я, признаюсь откровенно, воспользовался ими; а то, что остается пожелать этому автору, по части способа его изложения, порядка расположения вопросов и различения отдельных видов права, я предоставляю собственному суждению читателей. Скажу только одно, что при разрешении спорных вопросов он обычно опирается на небольшое число не всегда Достоверных примеров или даже на мнения современных юристов, [c.53] изложенные в заключениях, большинство которых составлено в интересах их клиентов и не основано на естественных правилах правды и чести. Оснований разделения войн на справедливые и несправедливые Айала не коснулся; Джентили же по своему усмотрению наметил общее деление предмета на несколько высших родов, но он даже не затронул некоторых известных и часто встречающихся спорных вопросов.

XXXIX. Мы, со своей стороны, постарались не упустить ничего подобного, указав основания суждений, с помощью которых нетрудно найти решение тех вопросов, по которым у нас опущены некоторые подробности. Остается в немногих словах изложить, чем я мог воспользоваться и ради чего предпринял я настоящий труд. Во-первых, я ставил себе задачей подыскивать для положений естественного права доказательства, основанные на столь достоверных понятиях, чтобы никто не мог их опровергнуть без насилия над самим собой. Основные же начала естественного права, если обратить на них внимание должным образом, ясны и очевидны сами по себе почти так же, как и то, что мы воспринимаем нашими внешними чувствами, которые не вводят в заблуждение, если только органы чувств находятся в надлежащем порядке и все необходимые для них условия имеются налицо. Вот почему в "Финикиянках" Еврипид влагает в уста Полинника, чья правота должна быть для всех совершенно очевидна, следующие слова:

И тотчас же хор, состоящий из женщин, а именно – женщин варварского племени, произносит одобрительное суждение о речи Полинника.

XL. Для доказательства существования того же права я воспользовался свидетельствами философов²⁷, историков, поэтов и, наконец, ораторов, не потому, что следует принимать на веру безразлично все, что они говорят, ибо им приходится обыкновенно считаться с предрассудками своей школы, особенностями своего предмета или интересами защищаемого дела, но потому, что коль скоро многие, в разное время и в различных местах, утверждают одно и то же как нечто достоверное, то это следует отнести на счет одной и общей причины; а в занимающих нас вопросах эта общая причина единомыслия не может быть иною, кроме как вытекающей из начал природы или же из некоего общего согласия. Первым путем обнаруживается естественное право, вторым же – общее право народов; различие же между тем и другим определяется отнюдь не различием терминов, ибо авторы в разных местах нередко смешивают названия естественного права и права народов, но именно качествами самого предмета. Ибо если какое-либо положение не может быть выведено из достоверных начал с помощью столь же достоверного умозаключения и тем не менее оказывается, что оно повсюду соблюдается, то отсюда следует, что оно своим источником имеет свободную волю людей.

XLI. Вот почему я старался эти два вида права не только тщательно различать между собой, но и отличать их от [c.54] права внутригосударственного. Мало того, в праве народов я отличаю то, что подлинно во всех отношениях и по существу есть этого рода право, и то, что имеет лишь только некоторую внешнюю видимость этого исконного права, поскольку, например, воспрещено сопротивление силой или же, наоборот, существует обязанность самообороны повсюду, даже с помощью государственной военной силы, ради какой-нибудь пользы или хотя бы во избежание более тяжких неудобств. Насколько необходимо иметь в виду такое различие в ряде случаев, это выяснится в самом тексте настоящего труда. Не менее тщательно мы старались отделить то, что относится к праву в строгом и собственном смысле, откуда, например, возникает обязанность возмещения ущерба, и то, что признается правомерным, поскольку иной образ действия противоречит какому-нибудь иному предписанию правого разума; но на этом различении мы уже останавливались выше.

XLII. Среди философов заслуженное первенство имеет Аристотель благодаря систематическому порядку изложения предмета, его тонкости и силе в различении понятий, а также силе и вескости доказательств. Можно только пожалеть о том, что это первенство в течение нескольких последних столетий выродилось в тиранию, так что самая истина, которой Аристотель служил со всей преданностью, не испытывала более тяжкого гнета, как во имя того же Аристотеля. Здесь, как и в прочем, я следую свободе древних христиан, которые не клялись именем никакой философской школы, не потому, что они были согласны с теми, кто полагал, что ничего нельзя познать – мысль, бессмысленнее которой нет ничего на свете, – но потому, что по их мнению, нет такой философской школы, которой была бы доступна вся истина, хотя и нет такой, которая не содержала бы частичной истины. Ведь они, на самом деле, полагали, что если собрать воедино истины, рассеянные по отдельным философам и по философским школам²⁸, то должно получиться не что иное, как подлинное изложение самого христианского учения.

XLIII. Между прочим – заметим мимоходом, поскольку это не чуждо нашего предмета, – невидимому, не без основания некоторые платоники и древнехристианские учители²⁹ расходятся с мнением Аристотеля о том, что якобы самая природа справедливости состоит в умеренности аффектов и действий; такое принятое им однажды положение привело его самого к тому, что даже самые различные добродетели, как, например, щедрость и бережливость, он сводил к одной и той же, так точно правдивости он противополагал такие крайности, как кичливость и ложная скромность, между которыми нет прямой противоположности; наконец, он объявлял пороками некоторые вещи, которые либо вовсе не существуют, либо не являются сами по себе пороками, как, например, презрение к наслаждениям и почестям или невозмутимость по отношению к человеческим обидам.

XLIV. Неправильность принятого им во всеобщей форме основания добродетелей обнаруживается на примере справедливости, так как, не найдя противоположных ей избытка и недостатка в аффектах и вытекающих из них действиях, он стал [c.55] искать их в самих вещах, по поводу коих осуществляется справедливость; а это как раз составляет не что иное, как скачок в иного рода понятия, что сам он основательно порицает в других. Потому недополучение даже того, что причитается, может случайно оказаться достойным порицания, например, если кто-нибудь в силу особых обстоятельств имеет те или иные обязанности по отношению к самому себе или же к своим близким. Тем не менее это никак не может противоречить справедливости, которая целиком состоит в воздержании от посягательств на чужое достояние. Другое глубокое заблуждение составляет нежелание отнести собственно к несправедливости прелюбодеяние из похоти и убийство, внушенное гневом, тогда как существо несправедливости состоит не в чем ином, как именно в посягательстве на чужие блага. При этом не существенно, по каким именно побуждениям нарушается справедливость; по скупости или из похоти, в состоянии ли гнева, вследствие ли легкомысленного сострадания или же безрассудного честолюбия – обычных источников величайших преступлений. Ибо справедливости свойственно, наоборот, противиться любым соблазнам исключительно во избежание нарушения человеческого общежития.

XLV. А чтобы вернуться к исходной точке настоящего изложения, следует признать истинность того утверждения, что некоторые добродетели действительно способствуют укрощению аффектов, но это отнюдь не потому, что таково свойство, всегда присущее всем добродетелям, а именно потому, что здравый разум, которому всюду следует добродетель, в одних делах предписывает умеренность, в других же побуждает доходить до крайних пределов³⁰. Так, например, не может быть достаточной меры в почитании бога: грех суеверия состоит не в чрезмерном, но в превратном богопочитании, ибо никогда устремление к вечному благу не может быть чрезмерным, как не может быть чрезмерным ни опасение вечных мук, ни отвращение от прегрешений. Верно, стало быть, сказано у Авла Геллия (кн. IV, гл. IX), что есть такие вещи, объем которых не ограничивается никакими пределами и которые чем больше и полнее, тем в большей мере заслуживают одобрения. Свои чрезвычайно обстоятельные рассуждения о страстях Лактанций заключает следующими словами: "Не в укрощении страстей состоит мудрость, но в удалении причин их возникновения, и именно поскольку они возбуждаются извне; и не в наложении на них узды заключается главная задача, потому что и в малых страстях могут таиться тягчайшие преступления и сильнейшие страсти могут быть свободны от последних". Мы склонны высоко ценить Аристотеля, но лишь соблюдая ту свободу, которую сам он допускал по отношению к своим учителям по свойственной ему любви к истине.

XLVI. История приносит двоякую пользу нашему предмету: она доставляет и примеры, и суждения. Примеры, заимствованные из истории наилучших времен величайших народов, имеют наибольшее значение; оттого-то мы отдаем предпочтение перед всеми прочими древностям греческим и римским. Нельзя никак пренебречь также суждениями людей, в особенности согласными между собой; ибо, как мы уже сказали, сила естественного права в некотором отношении доказывается таким [c.56] способом; что же касается права народов, то нет иного способа установить его.

XLVII. Изречения поэтов и ораторов не имеют столь большого веса, и потому мы пользуемся ими не столько для подтверждения, сколько ради некоторого украшения их словами наших мыслей.

XLVIII. Я часто ссылаюсь на книги, написанные или же одобренные людьми, вдохновленными богом, различая при этом ветхий завет и новый. Предположение, что ветхий завет есть самое право естественное, несомненно, ошибочно, потому что весьма многое в этих книгах на самом деле имеет источником свободное произволение божие, хотя и ни в чем не вступает в противоречие с подлинным естественным правом, и потому оттуда можно заимствовать разумные доводы, как бы из принципов, извлеченных из самой природы, поскольку ведь мы в точности различаем право божественное, осуществляемое иногда через посредство людей, и права человеческие во взаимных отношениях людей между собой. Поэтому я и старался, по мере сил, избегнуть как этой ошибки, так и другой, ей противоположной, вследствие которой со времени принятия нового завета ветхий считается утратившим силу. Мы же, напротив, имея в виду только что сказанное, а также исходя из особой природы нового завета, полагаем, что в нем содержатся правила нравственной добродетели как те же самые, которые имеют источником ветхий завет, так и такие, которые предписывают нечто большее. Так именно, как известно, пользовались свидетельствами ветхого завета древние христианские писатели.

XLIX. Пониманию же смысла книг, относящихся к ветхому завету, наиболее способствуют еврейские ученые³¹, в особенности же – знатоки еврейского языка и древних обычаев своего народа.

L. Я пользуюсь новым заветом для выяснения того, что дозволено христианину; и это можно извлечь только оттуда. Но даже вопреки мнению большинства, я различаю христианскую нравственность и естественное право, будучи убежден в том, что этот священнейший закон предписывает нам более высокую чистоту, нежели может требовать право естественное само по себе. Я тем не менее не упустил случая отметить, что нам скорее предлагается, нежели предписывается, знать как то, что уклонение от наставлений есть виновное деяние и заслуживает наказания, так и то, что стремление к совершенству есть свойство возвышенной души, которая не преминет получить заслуженную награду.

LI. Соборные каноны, поскольку они согласны с заповедями, представляют собой не что иное, как собрания заключений извлеченных из общих начал законов божественных и приспособленных к встречающимся случаям; они также содержат либо предписания закона божия, либо убеждения следовать божественным наставлениям. Истинное же назначение христианской церкви состоит в хранении и сообщении божественного предания именно в том виде, в каком оно было ей сообщено. В свою очередь, обычаи, усвоенные и одобренные [c.57] древними христианами и теми, которые достойны столь великого имени, по справедливости должны соблюдаться наравне с канонами. За ними следуют правила тех учителей церкви, которые в свое время прославились среди христиан своим благочестием и чистотой учения и не были обличены в каком-нибудь тяжком заблуждении, ибо их утверждения, высказанные с великим и полным убеждением, как если бы они были доказаны, должны иметь немалое значение для толкования темных мест священного писания, тем более, если большинство их согласно между собой в одном и том же и время их жизни близко ко временам первоначальной чистоты церкви, когда в ней еще дух господства не преобладал и ереси не могли опорочить первоначальную чистоту учения.

LII. Следовавшие за ними схоластики нередко обнаруживали силу и остроту ума, но им пришлось жить в неблагоприятные и лишенные истинного просвещения времена, а потому и неудивительно, если у них наряду со многим, что заслуживает одобрения, имеется многое другое, к чему следует относиться со снисхождением. Тем не менее, когда они согласны в чем-либо, касающемся нравов, то они редко ошибаются, ибо они весьма проницательны в изыскании того, что в писаниях других заслуживает порицания; во всяком случае, благодаря умению защищать даже противные мнения, они дают похвальный пример скромности, так как они ведут споры, приводя взаимно противоположные доводы и не прибегая к брани, этому позорному плоду невоздержания, начавшему с недавних пор проникать в изящную словесность.

LIII. Существуют три разряда авторов, подвизавшихся в изучении римского права. Во-первых, – те, труды которых вошли в Пандекты, кодексы Феодосия и Юстиниана и также в Новеллы. Второе место занимают толкователи, явившиеся вслед за Ирнерием, а именно – Аккурсий, Бартол и много других имен, долгое время царивших в судах. К третьему разряду относятся сочетавшие занятия изящной словесностью с изучением права. Первым я обязан весьма многим, так как они часто приводят весьма веские доводы в доказательство положений права естественного; они же часто приводят свидетельства в пользу как естественного права, так и права народов, обычно не менее других смешивая то и другое. Мало того, они называют правом народов часто то, что соблюдается только некоторыми народами, что отнюдь не имеет основания в каком-либо соглашении, а представляет только предмет взаимного подражания или же случайного заимствования одними народами у других. Что же касается правил, действительно относящихся к праву народов, они зачастую излагают их в пере, не отделяя от положений римского права, что под, например, разделами о военнопленных и о состоянии после заключения мирного договора. Со своей стороны, мы приложим все усилия к тому, чтобы различать как то, так и другое.

LIV. Юристы, поставленные нами на втором месте, равнодушны к праву божественному и древней истории; они склонны разрешать все споры государей и народов на основании римских законов, иногда прибегая к канонам. Однако и для [c.58] них неблагоприятные условия их времени были нередко препятствием к правильному пониманию этих законов, хотя они были достаточно проницательны в раскрытии природы справедливости и добра, вследствие чего они весьма часто являются созидателями нового права, будучи лишь весьма плохими толкователями действующего права. Но к ним следует обращаться в особенности тогда, когда они приводят свидетельства существования таких обычаев, которые составляют современное право народов.

LV. Третий разряд юристов, которые замыкаются в границах римского права и либо никогда, либо лишь слегка касаются вопросов общего права, едва ли имеет отношение к предмету нашего изучения. Утонченность схоластиков с познаниями в области законов и канонов сочетали оба испанца-Коваррувиас и Васкес; причем оба они не уклонялись и от изложения споров между народами и государями; из них первый делал это с большей свободой, а второй – с большей скромностью и не без верности суждения. Кроме того, привлекать историю к изучению законов стали французы, из которых наибольшую известность приобрели Боден и Готман, первый – своим цельным и последовательно изложенным трактатом, второй – разрешением различных частных вопросов; их заключения, как и соображения, дадут нам часто отыскания истины.

LVI. Во всем моем труде я ставил перед собой преимущественно следующие три задачи: придавать возможно большую очевидность моим доказательствам, соблюдать определенный порядок расположения излагаемого предмета и четкое различие между теми предметами, которые могли казаться одинаковыми, но которые на самом деле не таковы.

LVII. Я воздерживался касаться вопросов, принадлежащих к сфере других исследований, а именно – того, как почтительнее поступать в различных обстоятельствах по соображениям целесообразности, ибо эти вопросы составляют предмет специальной науки – политики, которую Аристотель излагает совершенно особо, не примешивая к ней ничего постороннего; иначе поступает Боден, у которого эта наука сочетается с наукой нашего права. Однако в некоторых местах я упоминаю о том, что полезно, но лишь мимоходом, с тем чтобы провести яснее отличие этого вопроса от вопросов о справедливости.

LVIII. Тот будет несправедливо судить обо мне, кто полагает, что я затрагиваю какие-либо жгучие современные вопросы, как уже возникшие, так и такие, возникновение которых возможно предвидеть. Ибо откровенно признаюсь, что, говоря о праве, я отвлекался мыслью от всякого отдельного факта, подобно математикам, которые рассматривают фигуры, отвлекаясь от тел.

LIX. Что же касается способа изложения, то я, избегая многословием осложнить множество излагаемых предметов, остерегался, в интересах читателя, нагнать на него скуку. Поэтому я, насколько мог, держался сжатого и подходящего для [c.59] преподавания способа изложения, чтобы те, кто занят государственными делами, могли сразу же, как бы единым взглядом, обозреть и обычно возникающие спорные вопросы, и те основные начала, с помощью которых возможно их разрешение. А затем уже не трудно будет приспособить рассуждение к содержанию любого вопроса и развить его по желанию.

LX. От времени до времени я привожу собственные слова древних авторов, когда они этого заслуживают по своему значению или красиво выражают мысль; я поступаю иногда таким образом с греческими авторами, но преимущественно – тогда, когда такое изречение кратко или же когда я не надеялся, что сумею передать изящество греческой речи в латинском переводе, который, однако же, приведен мною всюду для удобства тех, кто не изучал греческого языка^*.

LXI. Всех тех, в чьи руки попадет мой труд, я прошу и заклинаю судить обо мне с той же свободой, с которой я судил о мнениях и писаниях других авторов. Готовность убедить меня в ошибках будет предупреждена моей готовностью следовать указаниям тех, кто их найдет. А если я уже теперь высказал что-нибудь противное благочестию, добрым нравам, священному писанию, единомыслию христианской церкви или всякой иной истине, да будет такое слово мое сочтено не сказанным.

ПРИМЕЧАНИЯ К ПРОЛЕГОМЕНАМ

¹ Фукидид, кн. VI. Та же мысль в кн. V, где афиняне, на стороне которых в то время был перевес силы, обратились к милосцам с такими речами: «Человеческому разуму представляется истинным определять справедливость мерой необходимости с каждой стороны; впрочем, сильнейшими творится все, что в их власти, а более слабые вынуждены терпеть».

Вернуться к тексту

² У Плутарха Лисандр, обнажая меч, говорит: «Тот, кто владеет этим, тот лучше всего умеет распределять границы земли». У того же автора Цезарь говорит: «Одно время благоприятно мечу, другое – закону». Сенека в книге четвертой «О благодеяниях» (гл. XXXVIII) пишет: «Напрасно, между прочим, во время походов цари щедро раздают дары, так сказать, закрыв глаза; в походе один справедливый человек не в состоянии удовлетворить по соразмерности множество желании вооруженных людей; невозможно в одно и то же время быть и добрым мужем и отличным полководцем».

Вернуться к тексту

³ Плутарх следующим образом передает это обращение Помпея к мамертинцам: «Когда же вы прекратите чтение законов нам, препоясанным мечом?». Квинт Курций: «До такой степени война извращает даже естественный порядок и право» (кн. IX).

Вернуться к тексту

⁴ Златоуст, «На послание апостола Павла к римлянам» (слово XXXI): «Разве мы люди от природы не имеем взаимной приязни к людям, когда нечто подобное свойственно даже зверям?». Смотри у него же в главе первой слова на послание к ефесеям, где он учит, что в нас от природы заложены семена добродетели. Марк Аврелий Антонин, император и великий мудрец, полагает: «Давно же достоверно известно, что мы рождены для общежития. Разве не очевидно, что худшее существует ради лучшего, а лучшее – взаимно друг для друга?».

Вернуться к тексту

⁵ Древняя пословица гласит: «Собака не ест собачьего мяса». Ювенал пишет:

Есть великолепное место у Филона в толковании на пятую заповедь, которое, если кому угодно, можно прочесть по-гречески. Я же, ввиду его пространности, здесь передам в переводе: «Люди, берите хотя бы пример с бессловесных животных, которые платят благодарностью за оказанные им благодеяния. Собаки – сторожат жилища и даже готовы поплатиться жизнью, защищая хозяина, если последний внезапно подвергнется какой-нибудь опасности. Говорят, что собаки пастуха бегут впереди стада и готовы сражаться до последнего издыхания, лишь бы хозяин остался невредим. Разве не позорнее всего то, что человек, существо самое кроткое, в чувстве благодарности уступает первенство собаке, самому свирепому животному? Если недостаточно воспользоваться примером земных животных, обратимся к природе птиц, носящихся по воздуху, чтобы хоть у них поучиться чему следует. Аисты в старости, уже неспособные летать, остаются в своих гнездах. А молодые аисты, обязанные им жизнью, так сказать, летают над сушей и морем, добывая повсюду пропитание своим родителям; последние, как приличествует Их возрасту, наслаждаются покоем, изобилием и всяческими удовольствиями; молодым же в преодо-лении трудностей пути утешением служит сознание выполненного долга и надежда на подобное же обращение в старости со стороны своего потомства; они возмещают лишь то, что некогда получили от своих родителей. Нет каких-либо других животных, у которых ни малые птенцы в начале жизни, ни престарелые родители на исходе жизни не могли бы получить пропитание, потому Что никто, кроме природы не научил аистов питать в старости тех, кто их питал в в нежном возрасте. Разве, слушая такие рассказы, не должны сгорать со стыда те, которые не заботятся о своих родителях и пренебрегают теми, кого они только и должны поддерживать не в пример прочим, тем более что, поступая таким образом, они лишь воздают то, что они [c.61]обязаны возместить? Ибо все, чем пользуются дети, сначала принадлежит родителям, которые или уделяют им это непосредственно из своего имущества, или нее дают" им средства для приобретения». О чрезвычайных заботах голубей о своем потомстве см. Порфирия «О воздержании от мяса животных» (кн. III). О взаимных заботах некоторых морских рыб, носящих название «морской попугай», см. у Кассиодора (XI, 40).

Вернуться к тексту

⁶ Император Марк Аврелий (кн. IX) говорит: «Человек от природы склонен к благотворительности». И далее, там же: «Легче найти земное тело, свободное от притяжения к земле, нежели человека, отчужденного от человеческого рода». Он же (кн. X): «Существо, наделенное разумом, тем самым склонно к общежитию». Никита Хониат пишет: «Природа ведь внедрила и внушила нам сочувствие к наших ближним». Сюда же относится сказанное у Августина – «О христианском учении» (кн. III, гл. 14).

Вернуться к тексту

⁷ Сенека, «О благодеяниях» (кн. IV, гл. XVIII): «Доказательством того, что чувство благодарности есть нечто само по себе желательное и ценное, служит то обстоятельство, что, наоборот, неблагодарность сама по себе есть нечто ненавистное, так как ничто до такой степени не расстраивает и не разрушает человеческое согласие, как этот порок, разве может наша безопасность зависеть от чего-нибудь иного, как не от обязанности взаимных услуг? Только благодаря взаимности благодеяний жизнь становится благоустроеннее и обеспеченнее от неожиданных нападений. Чем бы мы стали порознь, предоставленные самим себе? Добычей и жертвой диких зверей, кровь наша лилась бы бесславно и беспрепятственно, потому что другие животные наделены достаточными силами для самосохранения. Те из них, которые от природы предназначены к бродячему состоянию и жизни в одиночку, вооружены средствами самозащиты; человек же кругом беззащитен, не имея ни когтей, ни зубов, чтобы внушать другим страх. Природа наделила его двоякими свойствами: одновременно – слабостью по сравнению с другими существами и могуществом, а именно – разумом и общительностью. Так что тот, кто в одиночку не смеет равняться ни с кем, в соединении с другими оказывается могущественнее всех. Общительность дает ему господство над всеми животными. Общение народов, живущих на суше, распространило власть человека в его пользу на царство другой стихии и дало ему господство также над морем. Оно же дает средства борьбы с болезнями, обеспечивает опору старости, дает утешение в скорбях; оно же внушает человеку мужество в превратностях судьбы. С прекращением общения людей исчезает единство человеческого рода, от которого зависит самая жизнь. Общение же прекратится, если только неблагодарность сама по себе перестанет быть чем-то ненавистным и водворится в человеческих взаимоотношениях».

Вернуться к тексту

⁸ Порфирий, «О воздержании от мяса животных» (кн. III): «Справедливость состоит в том, чтобы воздерживаться от присвоения чужого и не вредить тем, кто сам не причиняет зла другим».

Вернуться к тексту

⁹ Об этом предмете имеются рассуждения у Амвросия в книге первой – «Об обязанностях».

Вернуться к тексту

¹⁰ Оттого-то император Марк Аврелий Антонин (кн. IX) полагает, «что поступающий несправедливо нарушает благочестие».

Вернуться к тексту

¹¹ Слово Златоуста «На послание I к коринфянам»: «Когда я говорю о природе, то разумею бога, ибо он – создатель природы» (XI, 3). Хризипп в книге III «О богах»: «Нельзя найти иного начала или источника справедливости, кроме Юпитера и общей природы, ибо она должна иметь свой источник там, поскольку речь идет о добре и зле».

Вернуться к тексту

¹² Если только не вернее то, что os получилось из ossum путем отпадения последнего слога, тогда, значит, не менее верно и то, что из iussum [повеление] получилось ius, в родительном падеже – iuris, подобно тому как Papisiis перешло в Papirii См. Цицерон, «Письма» (кн. IX, письмо XXI).

Вернуться к тексту

¹³ Гиерокл в комментарии на «Золотые стихи» Пифагора называет отца и мать «земные боги». Филон в толковании на десять заповедей называет их «видимые боги, подобно нерожденному богу, дающие жизнь новому существу». Святой Иероним в послании XCII называет союз родителей и детей вторым союзом после завета с, богом. Платон называет родителей «образом божества» («Законы», кн. XI). Согласно Аристотелю, родителям подобает почет, как богам («Этика Никомаха-, кн. IX, гл. II).

Вернуться к тексту

¹⁴ К этому месту Акрон или какой-то древний толкователь Горация делает следующее замечание: «Он отвергает предписания стоиков; он хочет показать, что справедливость есть не что-то свойственное самой природе, а нечто порождаемое пользой». Против такого мнения возражает Августин («О христианском учении», кн. III гл. XIV).

Вернуться к тексту

¹⁵ Этим же самым сравнением, кстати, пользуется император Марк Аврелий (кн. IX): «Всякое твое действие, не имеющее ближайшего или хотя бы отдаленного отношения к общественному благу, вносит в жизнь расстройство и препятствует единению; оно не менее мятежно, чем тот гражданин, который в народе сеет смуты и раздоры». И в другом месте (кн. XI) он говорит следующее: «Человек, порвавший С другим, тем самым, стало быть, порвал со всем человеческим родом». В самом деле, как говорит тот же Марк Аврелий еще в другом месте, что полезно всему рою пчел, то полезно и отдельной пчеле.

Вернуться к тексту

¹⁶ Стих приведен у Плутарха в жизнеописании Солона. Тот же Стих в стихах Овидия «Метаморфозы»:

Вернуться к тексту

¹⁷ Златоуст в слове «На послание к ефесеям» (гл. IV): «Но, возразит кто-нибудь, как же могут разбойники жить в мире? Скажи, когда же спрошу я? Очевидно, когда они поступают не по разбойничьи; ибо ведь если бы они не соблюдали справедливости даже при дележе добычи и не производили бы дележа поровну, то и они, конечно, вступали бы в раздоры и драки между собой». Приведя заявление Пирра, обещавшего оставить царство в наследство тому из своих сыновей, чей меч окажется острее других, Плутарх замечает, что слово Пирра есть не что иное, как давнишнее изречение Еврипида в «Финикиянках», а именно:

и сопровождает все великолепным восклицанием: «До чего противообщественно и зверско стремление к излишнему стяжанию!». Цицерон (письмо XI, 16) говорит: «Ни на что нельзя рассчитывать, как только люди перестанут руководствоваться правом». Полибий (кн. IV) замечает: «Даже шайки разбойников и воров по большей части распадаются оттого, что они в отношениях между собой не соблюдают справедливости, и вообще когда между ними исчезает всякое взаимное доверие».

Вернуться к тексту

¹⁸ Плутарх в жизнеописании Агесилая пишет: «Лакедемоняне, полагая, что высшая доблесть состоит в служении благу отечества, не ведают и ведать не хотят иного права, кроме того, которое, по их мнению, может способствовать величию Спарты». О тех же лакедемонянах афиняне у Фукидида (кн. V) говорят следующее: «Что касается их частных взаимоотношений и соблюдения их отечественного права, они поступают весьма добросовестно. Что же касается их отношений к чужестранцам, то можно было бы привести немало примеров на этот счет: только некто выразил кратко существо дела, сказав, что в их глазах достойно лишь то, что им приятно, и справедливо лишь то, что им полезно».

Вернуться к тексту

¹⁹ Когда в присутствии Агесилая кто-то назвал персидского царя великим, тот воскликнул: «Чем же он превосходит меня, если не справедливостью?». Это приведено у Плутарха.

Вернуться к тексту

²⁰ Прекрасно сказано у Марка Аврелия Антонина: «Мое государство и родина для меня как Антонина – Рим, как для человека – весь мир». У Порфирия в трактате «О воздержании от мяса животных» (III): «Тот, кто руководствуется указаниями разума, пусть будет непогрешим как по отношению к своим согражданам, так равно к чужестранцам и ко всем людям; чем он разумнее, тем ближе к божеству».

Вернуться к тексту

²¹ Об этом гласит стих древнего поэта:

См. об этом Кирилла, «Против императора Юлиана» (кн. VI).

Вернуться к тексту

²² Однажды король Альфонс, на вопрос о том, чему он обязан в большей мере – книгам или оружию, ответил, что он извлек из книг познание как военного дела, так и права войны. У Плутарха читаем: «У людей добрых существует также и некое право войны, и не следует простирать жажду победных лавров до того, чтобы лишиться пользы вследствие гнусных и нечестивых деяний».

Вернуться к тексту

²³ Отличное изречение Помпея приводится у Аппиана: «Следует полагаться на волю богов и на честное и справедливое рвение в осуществлении целей войны, предпринятой ради сохранения государственного порядка в родной стране». У него же приведены следующие слова Кассия: «На войне самая твердая надежда поддерживается верой в правоту дела». У Иосифа Флавия («Иудейские древности», кн. XV). Ирод, царь иудейский, воодушевляет войска, внушая им, что «На чьей стороне право, той помогает бог». Много есть на эту тему у Прокопия, как, например, в речи Велисария к войскам во время африканского похода, где, между прочим, говорится: «Одна только храбрость бессильна даровать победу, если ее не поддерживает справедливость»; и еще в другой речи его же, перед сражением близ Карфагена, а также в обращении лонгобардов к герулам, приводимом с некоторыми поправками, внесенными мною в подлинник, говорится: «Мы призываем в свидетели самого бога, чье всемогущество и даже его малейшая воля превозмогает всякую человеческую силу; следует надеяться, что он, ведая намерения той и другой стороны, дарует обеим заслуженный исход в сражении». Исход сражения вскоре подтвердил правильность этих слов. У того же автора Тотила обращается к готам со следующими словами: «Не может быть, говорю вам, быть не может, чтобы те, кто творит насилия и неправду, стяжали себе честь оружием, но каждого на войне постигает та участь, какую он заслужил своей жизнью». Вскоре по взятии Рима Тотила произносит другую речь по тому же предмету. Она приведена у другого историка того времени – Агафия (кн. II): «Неправды и забвения бога следует всячески избегать, как роковых для дела, в особенности же, когда исход войны в руках самих войск, выстроенных в боевом порядке». О том же самом свидетельствуют, кроме того, блестящие примеры побед и поражений Дария, Ксеркса и афинян в Сицилии. Если угодно, можно также заглянуть в речь Криспина, обращенную к обитателям Аквилен, у Геродиана (кн. VIII). У Фукидида (кн. VII) поражения близ о. Пилоса и в иных местах лакедемоняне сами приписывали своей собственной вине, так как они отвергли предложение передать спор на рассмотрение третейского суда. Но когда афиняне, в свою очередь, после многих бесчестных поступков отказались от передачи спора на разрешение третейского суда, то надежда на больший успех вновь вернулась к лакедемонянам.

Вернуться к тексту

²⁴ Тертуллиан, «О воскресении плоти»: «Меч, обагренный кровью на войне, – лучший человекоубийца».

Вернуться к тексту

²⁵ Следует также добавить Иоанна из Картагены, Рим, 1609.

Вернуться к тексту

²⁶ У того же Еврипида Гермиона обращается к Андромахе со следующими словами:

на что Андромаха отвечает:

Вернуться к тексту

²⁷ Почему же в самом деле не воспользоваться, когда даже император Александр Север постоянно перечитывал сочинения Цицерона «О государстве» и «Об обязанностях»?

Вернуться к тексту

²⁸ Эти слова заимствованы у Лактанция в его «Божественных наставлениях» (кн. VI, гл. IX). Юстин Мученик в «Первой апологии» говорит то же самое: «Нельзя сказать, чтобы учения Платона были совершенно отличны от учения Христа, но они все же не вполне ему соответствуют, так же как и иные учения, например, учения стоиков, равно как мысли, встречающиеся у поэтов и историков. Каждый из них в силу прирожденного людям разума, постигая истину лишь отчасти, высказывал ее в той мере, в какой это было ему доступно». По словам Тертуллиана, «Сенека зачастую с нами заодно»; тот же Тертуллиан не устает твердить, что никто из людей, кроме Христа, не обладал всей полнотой духовных истин. Августин в послании CCII пишет: «Правила нравов, предлагаемые Цицероном и другими философами, преподаются и изучаются во всех церквях, распространяющихся по всему миру». См., что говорит тот же самый Августин по тому же предмету о платониках, которых, за исключением некоторых незначительных отличий, он называет христианами в послании LVI, а также в слове «Об истинной вере» (гл. III) и в «Исповеди» (кн. VII. гл. 9, и кн. VIII, гл. 11).

Вернуться к тексту

²⁹ Подробно об этом распространяется Лактанций («Божественные наставления», кн. VI, гл.гл. XV, XVI и XVII). Также Кассиодор: «Полезно или пагубно возбуждаться не аффектами, но сообразно с ними».

Вернуться к тексту

³⁰ У Агафия (кн. V, в речи Велисария): «Из душевных движений всецело и непосредственно приемлемы те, в коих нечто, согласное с долгом и достойное избрания, отличается чистотой и искренностью. А случается и так, что они устремляются или уклоняются ко злу; этими отнюдь не следует пользоваться при всех обстоятельствах, но лишь поскольку они могут быть полезны. Никто не станет отрицать, что благоразумие есть добро чистое и нетленное. Гнев же, поскольку он воодушевляет к деятельности, заслуживает одобрения; если же он выходит из границ, то его следует всячески избегать, так как он приносит вред».

Вернуться к тексту

³¹ Такого же мнения держится Кассиан в «Наставлении к изучению священного писания».

Вернуться к тексту

^* В настоящем русском переводе цитаты на греческом языке не приводятся. Также опущены тексты на древнееврейском языке. – Переводчик.