https://vk.com/@antikhaustov-gdejivetphilosophia

«Во-первых, всякий метафизический вопрос всегда охватывает метафизическую проблематику в целом. Он всегда и идет от этого самого целого. Во-вторых, всякий метафизический вопрос может быть задан только так, что спрашивающий – в качестве спрашивающего – тоже вовлекается в него, т. е. тоже попадает под вопрос». [1] Мартин Хайдеггер.

Только философия, и в этом ее истинное и мало кем артикулируемое преимущество, не имеет понятия о том, что она есть. Зная, что она всё-таки есть, она не имеет о себе понятия именно потому, что имеет о себе слишком много понятий, а значит не имеет одного, верного, того самого. Философия срывается в философию, то есть в мысль, раньше, чем решит насущное дело о собственной сущности. Не зная, что же он делает, когда философствует, философствующий подвешен над бездной. Это не метафора, ибо у него в самом деле нет оснований, никаких оснований, кроме того голого зыбкого факта, что – да, он философствует, затрудняясь при этом дать строгий отчет, что же он делает на самом деле.

Вместе с тем философия есть строгая наука, писал математик Гуссерль. Положим, наука – слово обманчиво ясное, тогда как между современной науко-техникой и греческим логосом пропасть. Но строгость – она просит, лучше – требует основания, в опоре на которое она может твердо знать, что она – строгость. Поиск основания собственной строгости со всей строгостью идет в философии с поистине титаническим напряжением. Титаническое напряжение таково благодаря великой нужде. Нужда в сердце философии вносит непроходимый раскол в самое ее имя: фило-софия, она собственно мучительная нужда и есть, нужда в том, что за неимением лучшего называют мудростью, непредставимой полнотой знания, понимания, ума. В силу этого с тоскою говорят, что мудр только Бог, а мы – мы только философы, ничтожные рабы нужды. Ничтожны мы потому, что связаны с Ничто, с отсутствием основания, слишком крепкими узами – слишком крепкими для того, чтобы об этом забыть и пуститься в маниакальное творчество концептов.

Но сказать, что философия, повязанная с Ничто накрепко, в собственном смысле нигде, будет не полностью верным. Философия нигде, но она не там в нигде, будто бы вот оно, законное ее местоположение, она всё-таки в поиске своего основания, в нужде и поиске своего где-то. Поиск окажется местом философии, отвоеванным у Ничто. И в силу того, что это собственно невозможное место, ибо нужда в сердце философии не может быть изжита без роковых для философии последствий, речь идет, в самом деле, о не-месте, Утопии.

*

Что философия сущностно утопична – этого мало, скажут дотошные, скажут охочие до скорых оснований. Да, мало, но этого достаточно для того, чтобы продолжать мыслить, значит, просто достаточно. Как-то выплыв в невозможное место поиска, надо спросить, что это за поиск имеется в виду?

К примеру, мы ищем ключи, по недоразумению, недосмотру оставленные где-то, где им не место. Зная только, что ключи не там, где надо, мы ведомы вопросом: где тогда ключи? Поиск философии – не такая, в общем-то, вещь, как ключи или тапочки, но точно такая же вещь в том важном смысле, что она в принципе может быть поставлена под вопрос. И если отвлечься от всякой вещественности, что не просто позволяет, но опять же требует философия от начала своей истории, то мы получим пустую форму вопроса как точный ответ на то, что есть философский поиск. Философский поиск есть вопрос, вопрос просто.

Возвращаясь теперь к заглавному вопросу, только что грозившему нам Ничто, ответим: философия, как оказалось, живет в вопросе. Любой это вопрос или какой-то особенный – на это важным образом уже было отвечено: да, это любой вопрос, но именно что не досужий вопрос о ключах или тапочках, а именно любой, то есть пустой по форме, как еще говорят, трансцендентальный вопрос. Философия живет в форме вопроса. Выявляя различия в формах вопроса, извлекая из вопроса иные вопросы, не покидая при этом пределы формы, мы будем открывать богатства и разнообразие философии, которым нет конца. В конце концов вопросом чревато абсолютно всё, всё от начал до самой абсолютности всего, даже в пост-метафизический век, а может быть не даже, а в высшей мере в этот век, настоятельно требующий новых и новых, но вроде бы и вечно старых, вечно неустаревающих вопросов. Тирания вопроса, такая, что в мысли не вывернуться от ее сущностной вопросительности без фатальных последствий, это только начало, но только начало и может считаться действительным (конечно, ведь всякое событие есть новое начало).

*

Философия живет в форме вопроса, но нам говорили, имея на то некоторое основание, что философия живет в университетах. Вот же учреждение, в нем кафедра философии, зачем морочить голову. Всё так, но означает ли утверждение, что философский факультет живет в университете, также и то, что там же живет философия? Факультетов много, философия будто бы одна. Если закрыть все философские факультеты, к чему по видимости идет дело во всяком случае в отдельных странах, закроется ли автоматически и философия? Зачем она, если ей так просто закрыть рот? К тому же, если философский факультет – это именно факультет, но в придачу философский, что должна означать эта форма генитива? Чей факультет? Различие факультета и философии на виду.

Быть может, нужно иначе поставить вопрос: не в том ли смысле факультет место философии, что там, на факультете, философия живет в форме вопроса? Но, кажется, опять мимо: право на форму вопроса факультетам и только им никто по-настоящему не давал, это право вообще говоря необсуждаемо, то есть оно не такое, которое можно дать или взять, но такое, которое создается тобой там, где ты его создаешь своим собственным действием. Никто не пойдет на факультет за разрешением философствовать. Кому надо, тот будет делать это где угодно, хотя бы даже под угрозой смерти. А если так, то что живет на философском факультете, если это не сама философия? Чем для философии оборачивается то знание, которое вообще-то только и дает, только и может дать всякому факультету санкцию на существование?

Факультет собирается вокруг чего-то – не просто так, не стихийно, но установленным образом, конститутивно, как институт. Он должен иметь незыблемые институциональные рамки, положения, основания. Увольте, какое же тут Ничто, какая же тирания вопроса, тоска по отсутствующему основанию, нужда, нехватка, титанизм – это ведь из мифологии, да-да, из Античности, до науки, до рациональности Нового времени, математического естествознания, прав человека, политкорректности… Не шутка ли – философия?..

*

Не будем юлить: философия живет и на факультете, и где бы то ни было еще. У нее нет привилегированного места, у нее есть только привилегированная форма – это форма вопроса, а она, в свою очередь, может являть себя здесь, там, на факультете, философском или прикладной математики, на атомной подлодке или в открытом космосе, во дворце или в ночлежке. Имеет ли пространство определяющее влияние на философию? – нет, конечно, и это доказано в этом же предложении, уже тем, что пространство было поставлено под вопрос, а не наоборот, вопрос под пространство.

Факультет пространство, не только буквально физическое или геометрическое, но и социальное, в котором может быть философия. Ровно с той же вероятностью ее там может и не быть. Мы знаем такие исторические примеры, когда на философском факультете оказывается даже меньше философии, чем где бы то ни было еще – по той простой причине, что там остается меньше вопросов, еще меньше, еще, и вот уже никаких вопросов… Бывало, философии больше прочего оставалось, скажем, на кухне, где, казалось бы, едят, а не вопрошают. Пространство для нашего дела оказывается, что уж там, условным – как физическое, так и социальное пространство.

Но всё это имеет последствия, как их избежать. Факультеты в пространстве выдают или не выдают дипломы, в дипломах написано «философ». Сказать, что я философ, может, конечно, всякий – ты, я, он, в равной мере бездомный и богатей, если им взбредет в голову. Но по-настоящему философом это самоописание разве тебя делает? Ты самозванец, на философию тебе не дали права, санкции. Факультеты посредством дипломов и степеней дают или не дают право заниматься философией: преподавать, публиковаться, получать гранты, ездить в командировки, общаться с интересными людьми. Выходит, факультет в философии всё же имеет вес – да еще какой, всё прочее перевешивающий?

*

Нет: факультет имеет вес в преподавании, публикациях, грантах, командировках, вроде бы интересных людях, но не в философии. Нетрудно понять, что философия как-то существует, может существовать и без всего этого, хотя может и с этим – то есть всё перечисленное для философии, место которой есть форма вопроса, вещи случайные, если даже и приятные, полезные, уютные. В командировке или нет, с деньгами или без – мы принципиально можем ставить вопросы там и тогда, где и когда захотим. Философия не что иное как свобода, дарованная всевмещающей формой вопроса, в том числе свобода от социальных определений. То, что любые социальные определения можно проследить и вывести из тех или иных исторических вопросов – лучшее тому доказательство.

Представим себе, вот Борис и Глеб. Борис только что закончил философскую аспирантуру и получил степень кандидата наук, Глеб сантехник. Борис формулирует некий условный вопрос, пусть будет так: что первично, бытие или сознание? Глеб формулирует точно такой же вопрос. Борис готовит и читает лекцию, посвященную своей формулировке, студентов младший курсов набивается целый зал, это настоящий успех. Борис пишет на основе своей лекции статью и публикует ее в ведущем философском журнале. Он получает грант и едет в США, скажем, в Массачусетс, где проходит стажировку у видного современного философа, знакомится с новыми людьми, наконец-то открывает для себя экзотические формы досуга и прочее. Глеб ничего этого не делает. Он просто сформулировал тот же вопрос, но никто не пустит его читать лекцию или в США. Теперь вопрос: между этими случаями есть ли разница с точки зрения философии?

Нет разницы, ибо как раз в философии случаи полностью совпали – ибо они совпали в вопросе, действительность которого философия и есть. Все прочие различия выходят за пределы нашего рассмотрения в область, скажем, эмпирической социологии. Удивительным образом оба, Борис и Глеб, равны в главном – в том аргументе, который мы можем назвать философским, то есть исходящим из формы вопроса, вопрошания.

*

В приведенном примере Борис есть частный случай социальной апроприации философии. Философский факультет есть более общий случай того же самого. История философского факультета, не какого-то конкретного, скажем, МГУ, а философского факультета вообще, есть история социальной, значит исторически изменчивой апроприации философии. Философствуют люди, они живут в обществе, для общества их философствование может иметь и фактически имеет последствия. Общество учитывает философию и проводит внимательный ее смотр, присматривает за ней, ведет ей счет и классификацию. Поэтому философский факультет – совсем не философия, но форма присмотра за философией, что-то вроде контршпионажа (Мераб Мамардашвили, мы помним, называл философа, самого себя как философа – именно шпионом).

Готовятся специальные кадры, умеющие иметь с философией дело, знающие ее, могущие ее оприходовать, а может быть даже пустить в дело, сделать полезной, извлечь из нее выгоду. Это не хорошо и не плохо, это нормально, потому что в обществе такие специалисты производятся под любую, без шуток любую форму человеческой деятельности. Всё должно быть под присмотром, потому что это необходимые меры безопасности с точки зрения выживания целого. Условный Борис знает свой вопрос, знает свой аргумент и умеет иметь с ним дело. Всё прочее – зарплата, ученая степень, гранты и командировки, кафедра с китайским микрофоном, клетчатый пиджак со специально залатанными локтями – всё это знаки его социального положения, знаки его профессиональной устроенности. Мы можем – конечно, мысленно, в действительности это подсудно – последовательно счистить с Бориса его пиджак, его микрофон и кафедру, командировки с грантами, степени, деньги – что останется? Останется начальный аргумент, вопрос, останется философия. Окажется, что пока Борис двигался взад-вперед по социальной лестнице, она, философия, вообще не двигалась с места и ожидала всё там же. Где «там же»? Да нигде. В форме вопроса.

*

Так чем же является философский факультет для философии – если не ее местом? А чем является философский факультет для формы вопроса? Это просто: он является возможностью вопроса – в той мере, в какой философский или любой другой факультет может быть поставлен под вопрос, в какой он может стать собственным содержанием нашего вопрошания. Это может быть уже поставленный нами вопрос, а именно: какое отношение философский факультет имеет к философии? Может быть какой-то другой, к примеру: что такой-то сотрудник факультета имеет в виду под устареванием, когда говорит, что устарело понятие, скажем, суверенитета? Или понятие университета? Или понятие понятия?..

Эта возможность вопроса столь велика, что вопросов может быть сформулировано пугающе много, как было сказано, целая бездна. Поразительным образом факультет, как раньше пространство, не может поставить под вопрос философию – с философией под вопросом никакого факультета просто нет, ему нечего делать, нечего изучать и не за чем присматривать, ему никто не даст денег из бюджета на пиджаки и гранты. Факультет полностью зависим от философии, философия от факультета не зависит вовсе.

Или всё-таки? Ведь не ошибкой же будет сказать, что факультет может философии хотя бы мешать, препятствовать. Факультет как очень чувствительное, видимо до дрожи, препятствие для философии был совсем недавно в Советском Союзе. Мы можем изучить историю вопроса, есть книги, мы можем узнать про героическое сопротивление философов аппаратчикам, подлое сопротивление – аппаратчиков философам. Смущает только то, что где тут философ, а где аппаратчик не всегда понятно. Работали же, получали зарплату, цитировали Ленина, учили студентов цитировать Ленина, а вот цитировать Хайдеггера или хотя бы Сартра отчего-то не учили. Героически играли в Эзопа, сочиняя очередную монографию. А позже открещивались: это всё так, это был ритуал, понарошку… Где тут правда, где ложь, где тут философ, а где идеологический работник, а главное, где тут философия? Ответ на этот навязчивый вопрос мы, правда, уже усвоили: она нигде. Но в данном случае возможность ее в том, чтобы спросить то самое, что уже как-то спрошено: где критерий, где мера различия философа и идеолога при советском режиме? А при несоветском режиме? А при режиме антисоветском?..

Философия была не там и не там, она здесь, в вопросе – будь он задан тут и теперь, будь он задан там и тогда. Философом был тот, кто философствовал, при этом все те, что не философствовали, вовсе не обязательно были подлецами и аппаратчиками. Нет, просто к философии они не имели никакого касательства. Дело было и остается таким, что вопрос «Чем я отличаюсь от недумающего?» уже отличил меня от недумающего. При этом совсем неважно, что у меня написано в трудовой книжке – это просто положение иного порядка, иного радикально, без пересечений. Если философия и бытует социально, то лишь от противного, негативно – отталкиваясь как от этого социального, так и от всего прочего, что не есть голое Ничто вопрошания.

*

Тем временем связь философии с Ничто заметили настолько отчетливо, что сказали: нет никакой философии, философия умерла, собственно превратилась в ничто, без остатка. Стало быть, окончательно утонула в своей непроглядной бездне. Это, казалось бы, исчерпывающий ответ на заглавный вопрос: философия, действительно, уже просто нигде не живет. Она просто не живет, и точка. Что может смутить в этой самодовольной некрофагии? К примеру, то, что ей предаются сами философы. Философы хоронят философию. Имеет смысл в таком случае спросить, а с каких позиций, с точки зрения какого специфического знания они это делают? И как только мы поймем, что такого знания нет, что его не может быть, что за мнимой формой знания скрывается истинная форма вопроса, философского вопроса о самой философии, мы поймем также, что имеем дело с забавным парадоксом. Суть его в том, что философы, ставя философию под вопрос, тем же самым жестом утверждают и длят философское вопрошание, саму философию. В чем-то это повторяет классический картезианский жест: усомнившись в сомнении, я лишь утверждаю сомнение.

Философия и сегодня бытует по-картезиански не потому, что Декарт заложил ее специфическую аксиоматику, а потому что Декарт хорошо отрефлексировал то, с чем по воле судьбы имел дело – философское вопрошание, по определению лишенное какой-либо аксиоматики. Оно и правда обладает парадоксальной природой, которую проще всего выразить так: философия, как ни жаль, непобедима. Философия не та вещь, которую можно отменить, убрать, закрыть, разогнать. Будучи отмененной, она пышно произрастает на том, что ее отменяет – изнутри, на уровне оснований, предпосылок, критики и самокритики. Философия не та вещь, которую можно усмирить, засунув в университет как в герметичную колбу, словно уродливого гомункула. В этой колбе она поднимет бурю, которая взорвет колбу, ибо натравит университет на университет, запустит внутренние ресурсы его самоотрицания в стремительной и беспощадной смене парадигм, методов, авторитетов, школ.

Философия, что уж там, не та вещь, которую можно оспорить, потому что оспаривая философию, как сонм современных могильщиков пост-пост-пост-модернистов, занимаются не иным чем-то, чем философией же. Она удивительна, эта служанка богатства и бедности, тем, что ее не убьешь: она оживает в акте ее убийства, и головы ее множатся как у гидры. И пока человечество причастно к роскоши мыслить, где-то рядом, внутри или снаружи, в центре или на периферии будет бытовать этот монстр, страж порога, слуга ничтожения, который никогда никому не позволит остановиться и громко сказать наконец: вот оно, господа, мы нашли последнюю истину!

*

А последняя истина в том, что последней истины быть не может. Парадоксальное, ибо строго негативное знание об этом хранит в веках философия, мало кому оттого угодная, наглая, громкая, порою тихая и почти что незаметная, всегда расстилающая подо всякими ногами размашистую безосновность, манящую пасть Ничто.

Не сказать, чтобы философы подчас не догадывались о том, кому или чему они служат. Так Гегель увидел сущность философии в отрицании, в чистом духе противоречия. Гегель понял философию настолько хорошо, что понимание пошло дальше самого Гегеля – в какой-то момент человек сдался и допустил конечную истину, поймал жар-птицу за хвост, но хвост огненного существа опалил ловца и отбросил его далеко назад, так, что в самом Гегеле даны все ключи к преодолению Гегеля, в нем содержится Фейербах, Штирнер, Маркс, Конт и прочие, словно персонажи Гегеля сошли со страниц его произведений в простор действительности. [2] Духу противоречия оказалось всё равно, хотел ли этот конкретный Георг Вильгельм Фридрих Гегель остановиться на конечной истине и поставить вот здесь, а не вон там, жирную кляксу. Противоречие легко махнуло за Гегеля в иные просторы. Так было и будет с материализмом, структурализмом, постмодернизмом и чем угодно, что придет после, ведь придет оно только в виде дров в огонь, чем ему, что уж там, искренне стоило бы гордиться. Ничто оказывается хитрее самых хитрых, умнее самых умных, сильнее самых сильных.

Хайдеггер увидел связь философии с Ничто и отшатнулся в Ужасе, который жарче смертного страха и спасительнее самой живой воды. Главный вопрос философии сцеплен с Ничто не по прихоти, не так, что мы воображаем себе антропоморфные сущности – Бытие, Ничто – по типу сражающихся греческих или, скажем, славянских богов. Художественные образы здесь не работают, потому что мы пересекли границу представимости, – в силу этого никакой больше мифологии, она держится только эстезисом и с ним отходит во тьму внешнюю.

Главный вопрос философии сцеплен с Ничто так, что философ на беду свою становится свидетелем падения в бездну всех и всяческих оснований, любых, каждого из них. У него забирает дыхание от понимания возможности небытия всего, всего просто. Сдержанный грек Аристотель называл это удивлением, поздний европеец не скрывает своего ужаса – но чего же еще боятся, как не размаха пьянящих возможностей, уводящих в актуальную бесконечность мышления?..

*

Философия живет не на факультете и не на кафедре, не в догме и не в формуле, не где бы то ни было еще, она живет строго нигде, то есть в форме вопроса, поставленного перед Ничто. Будучи поэтому агентом Ничто, философия самым точным и прямым образом ничтожит, она уничтожает так, что неуничтожимой остается только она одна – ибо нельзя уничтожить Ничто, только Ничто уничтожает всё прочее. Уничтожая Ничто, его только усиливают.

Когда пробовали убить философию, в самом таком убийстве философия убивала своих убийц. Именно она, служанка теологии, в медленной вековой работе перемолола теологию в труху музейного экспоната с сомнительной репутацией. Она, орудие коммунистической идеологии, сточила все сваи коммунистической постройки еще до того, как начали строить, поэтому заранее было ясно, что скорее рано, чем поздно рухнет всё, что тут будет построено. Нет сомнений, то же самое произойдет и с чисто инструментальным разумом калькулирующей науко-техники, надо только дождаться полуночи.

Мы не устоим перед философией, сколь бы мы ни вставали в стойку просвещенной гордыни. Философия сметет и гордыню и Просвещение. И вопрос даже не в том, сдаться ей или нет. Это вообще не вопрос, ибо это вопрос решенный. Но вопрос – единственный нас касающийся – в вопросе просто, в том, что вопрос есть не что-то случайное, нам сопутствующее, а неким образом мы сами. Мы сами суть такие существа, которые бытуют через вопрос над чистой бездной, в самом сердце Ничто, в основании безосновности. Еще до того, как спрашивать о философии, стоило бы спросить, а где живем мы сами? Мысль об этом подскажет, где живет философия, ибо она живет не где-то еще. Она живет вообще не где-то, ибо мы живем нигде.

Александр Кожев, читая всё того же Гегеля, предложил метафору: человек есть пустота внутри кольца. Это очень похоже на дзенский коан, ибо заставляет выходить за свои границы в поисках ответа, утверждая правоту вопроса на личном опыте. Если мы не остановимся на метафоре и пойдем дальше, скажем, спросив, а что позволяет нам утверждать, что пустота внутри кольца вообще-то есть? – мы обессмертим философию еще одной жертвой, подбросив в огонь иллюзию истины, иллюзию существования. Пожалуй, они горят ярче прочего.

Дмитрий Хаустов

Москва, 2016

[1] «Что такое метафизика?» Перевод В. Бибихина.

[2] «При всех блестках идей у Бауэра, Фейербаха, Маркса, Штирнера их постройки остались нежилыми. В отличие от них всех их учитель Гегель несмотря на его преодоления и переставления с головы на ноги оставался в истории мысли точкой отсчета почти весь XIX век. Только в самом конце XIX века и в начале ХХ века появились современные философии, сравнимые по мощи с гегелевской. В 20-е годы ХХ века в связи с общим громадным духовным подъемом в Европе, в связи с реабилитацией философии, после окончательного подрыва веры в прогресс и технику, произошел и частичный ренессанс Гегеля». – Бибихин В. История современной философии. – СПб.: Владимир Даль, 2014. С. 95.