Мудрецы и Философы

Аватар пользователя pisetz

Да-да, именно так вот с большой буквы есть ли теперь они: Мудрецы и Философы. Когда пойти вместе с Кожевым к Гегелю, то Мудрец может ответить на любой вопрос о человеческом существовании, а Философ – это умение вопросы ставить. Ставить и ставить до тех пор, пока не придет к такому, на который у него никак нет ответа и у другого Философа нет. Тогда, зачем нам Философ, который нас совсем запутает, нам бы Мудреца, кто растолкует, куда и как жить. Внятно растолкует.

Зачем нам Философ? Когда опять с Кожевым к Гегелю, то без него никак, без него и сам Мудрец невозможен, ибо нет, по существу, к нему вопросов, итак ясно все и всем: «всегда так было», «все и всегда на наши богатства зарились», «без царя мы никогда и не жили», «начальник – всегдашний наш удел, а добрый начальник – мечта» – и т.п. Зачем нам Мудрец, когда мы сами всё вот?

Опять Кожев: «Короче, никак не сами, но исключительно благодаря Философу – и против своей воли – узнают они о существенных изменениях «ситуации», т. е. Мира, в котором они живут, и значит, о переменах, происходящих с ними самими», – вот, оказывается, благодаря кому мы узнаем, что меняется все кругом, так меняется, что жить по-прежнему не получается и не получится. Потому Философов, которые Философы, никогда не любили современники. Потом, через пару сотен (лучше тысяч) лет, когда Мир уже изменился, когда на их вопросы ответы нашла история, нам их можно почитать, разумея себя б?льшими мудрецами, которые уже знают то, что те и не ведали, а мы вот.

Платон полагал, что только Философы единственно могут быть Мудрецами, более того, обязаны стремиться стать Мудрецами, но в этом мире им невозможно этого достичь, ибо не законодатели они в мире идей, а ученики, и надлежит им всматриваться в идеи, чтобы уподоблять им дела человеческие и достигать иногда успеха, но чаще терпеть неудачи – редки зрячие в мире слепых и слаб их голос. Гегель впервые и обоснованно установил себя не только Философом, но Мудрецом, поскольку точно знал относительно себя самого и человека вообще, как он будет жить дальше в гражданском обществе, свободным по общему для всех закону для деятельности, обеспеченной его собственностью, и в государстве, олицетворяющем Разум и, следовательно, справедливость для всех граждан. Такое общество и государство в мировом масштабе есть совершенное общежитие и потому окончание истории как мирового процесса, откуда начинается собственно человеческая история, где каждому обеспечена жизнь, если необязательно счастливая, то справедливая, где счастье и несчастье есть дело его головы и рук, таланта, сил и усердия. И никуда ему – человеку как человечеству – от этого мира не деться, все равно приведет его туда хитрый Мировой Разум, ипостасью которого сам Гегель и является, о чем сообщает умеющим слышать.

Маркс и Ницше были умеющими слушать и слышать. И видеть, потому неизбежное и окончательное Гегелево совершенство ужаснуло их именно своей несправедливостью, несправедливостью, казавшейся непроглядной тьмой. Но говорят некоторые: «Там, где тьма, там и просвет». Это самое гражданское общество и разумное государство, если внимательно всмотреться в него, так устроено, чтобы отбирать жизнь у достойных и передавать ее недостойным. Вот это положение надлежит изменить, то есть навсегда отдать право распоряжаться своей жизнью достойным, а недостойным оставить их удел. И нет страха перед хитростью Разума, поскольку действие, Дело владеет Словом, оно всегда «вначале», чтобы там ни говорили в старых и новых книгах.

Миром правят недостойные – Маркс и Ницше на них указывают пальцем и, главное, показывают, откуда и почему они взялись, на что опирается их власть, кто будет сокрушителями этой власти и тем самым обеспечивающими пространство свободной жизни достойным людям. Таким образом, с совершеннейшей неизбежностью Гегелево социальное совершенство преобразуется в иное – Марксово или Ницшево совершенство. Конец истории (пусть, предистории), и они его возвещают вслед за Гегелем как Философы, ставшие Мудрецами, умеющим слышать.

Марксовы недостойные в Гегелевом мире – это праздные, которые праздные благодаря богатству (капиталу) и власти, и праздность исчезнет, когда власть будут осуществлять трудящиеся, и труд распространится на всех, и по ту сторону этого труда для всех распахнется невиданный простор свободной человеческой самодеятельности.

Ницшевы недостойные тоже праздные, но нынешние праздные, господствующие по мандату старых ценностей, по которым сильные и лучшие должны заботиться о слабых и худших, и в этих заботах тоскливо съеживать жизнь свою, вместо, чтоб в играх, поединках, праздниках расточать ее в роскоши на зависть с другими сильными и лучшими. Должны уйти нынешние праздные, и на их место прийти истинные господа – господа по природе своей, а не по хитрости, по случаю; прийти, чтобы превратить праздность в праздник, который всегда с ними, потому как их дело – игра, тогда как труд – дело других, обреченных на труд. Господа по природе должны принять вызов своей природы своему положению в этом мире, они и примут и перевернут мир, превратив его в пространство своей и только своей свободы.

Маркс и Ницше как Философы показали, что Гегелев мир гражданского общества и государства конституции никак не может быть завершением истории, поскольку человек в нем, вырастая в своем могуществе над природой, превращается в тусклое и невзрачное существо, обреченное на труд и унылую праздность, озабоченное собственным комфортом и безопасностью, с чувственностью, усохшей до чувства обладания, а это совсем не то, зачем он пришел на эту землю, и потому они как Мудрецы указали выход, выход в разные двери, ведущие в разные миры, но выход из тупика длящегося бессмысла.

Марксу, как и Гегелю, удалось в отношении своей Мудрости перестать быть Философом, не ставить под вопрос свою убежденность в том, что новый мир свободного человека станет неизбежно миром его самодеятельности, а никак не «китайским счастьем» (Ницше), то есть идеальным общежитием, где человек «совсем «отупел» из-за того, что его благосостояние надежно обеспечено». Из Ницше полного и окончательного Мудреца не получилось: восторженный пафос «Заратустры» позднее то там, то здесь прорывался прозрениями, что мир сверхчеловека не обеспечен, что массовый человек в конце концов снова возьмет верх, возьмет, какими бы Зигфридами поголовно ни были господа по природе, потому что судьба – кольцо, потому Гегель опять впереди или даже Маркс со своим «китайским счастьем». С ума можно было сойти от таких прозрений…

Немцы вышли из мира Гегеля в Ницшеву дверь, нас Ленин уговорил не заморачиваться попытками строить мир Гегеля, но сразу в Марксов, чтоб «наши дети уже при коммунизме», там, где «наше благосостояние надежно обеспечено». Так мы услышали его и поняли, да и как иначе следовало из нашей неизбывной бедности, заполненной нескончаемым и безнадежным трудом. И скоро бы уже голубой и зеленый мир ожиданий пришел в столкновение с блеклой реальностью, но пришел к нам Ницшев мир, чтоб отнять у нас веру и надежду и определить нам удел безысходности труда навсегда, навечно, чтобы таким образом их мир господства и игры обрел те самые вечные основания.

Мир воинов пришел в мир труда, чтобы победить или умереть, получилось «умереть». Мы победили, но пришлось зализывать раны, долго зализывать тем самым общим трудом, и когда, наконец, верные ленинцы – наши вожди объявили точную дату воплощения «китайского счастья» для всех, мы замерли в ожидании с разинутым ртом. Мы встали, а вожди наши возлегли, ибо для них это «счастье» уже состоялось, главным стало его удержать, сохранить, не утратить. С голоду мы бы раньше зашевелились, но халявная нефть позволила достоять до дня «Х», где случилась олимпиада вместо и объяснила, как не будет нам обеспеченного сытого счастья всем ни завтра, ни послезавтра, ни послепосле-… Вождям может и будет, а нам нет. Мы расстройство свое принялись в зелене-вине топить по обычаю, а вожди нам и этого не велят: мол, работать надо, а не пить. А накой оно нам – работать, когда счастья от этой работы все одно не будет, а на ихнее счастье работать мы не подписывались. Так мы наш мир в унитаз слили и на рычажок нажали.

Долго мы в Марксовом мире жили, не сто лет, но долго, неужели у нас своих Философов не появилось, чтобы объяснить, отчего у нас не только счастья, но и нормальной жизни не получилось, какой мы бы дорожили и никому не отдали? Были, по крайней мере двое точно были. Александр Зиновьев в своих очень обидных для нас текстах рассказал и показал, что наш коллективистский мир так устроен, что наверх, в лидеры выталкивается обычно серость, обыденность, «один из», но никак не талант, не выдающийся умелец, знаток, организатор. Потому чем выше руководитель по своему рангу, по уровню управления, тем большее он ничтожество, тем меньше он понимает в том деле, к которому приставлен, то есть на каждой ступени мы имеем дело с негативным отбором, и чем больше таких ступеней, тем печальней исход. В результате на самом верху, среди вождей наших такие убожества встречаются, каких внизу, среди обычных людей с фонарем надо искать. Длительность существования коллективистского общества приводит к торжеству некомпетентности во всех практически сферах общества, что и воплотилось в Брежневскую эпоху – эпоху очевидного тупика для всех тех, кто способен видеть сам или вычитать у таких способных, в частности, скажем, в «Зияющих высотах». И тупик этот обещает крах существующего социального порядка по историческим меркам совсем скорый.

У Зиновьева – блестящего и глубокого Философа – не получилось стать Мудрецом, не получилось суметь убедить себя, а значит и попытаться убедить нас, что знает он способ спасения нашего мира или указать путь из него в другой правильный, прочный и надежный мир. Его мысль и слово были и есть безупречный инструмент критики, но и только. А нам мало, нам надо бы, чтоб дверь или окошко распахнули или хотя бы пожалели и «навеяли сон золотой».

Мераб Мамардашвили назвал как-то его «истинно русским человеком и философом», то есть мыслителем, безусловно, талантливым, изобретательным, оригинальным, но не прошедшим европейской школы дисциплины мысли и потому неумеющим додумывать свою мысль до конца. «Русскость» имелась ввиду, конечно, не в этническом, а в историко-культурном смысле, «русскость» как историческая судьба. Себя Мераб Мамардашвили вовсе не исключал из «русскости», но только опосредованной и трансформированной этой самой европейской школой дисциплины мысли. Он осознанно полагал себя европейцем и на самом деле был олицетворением европейца в нашей философии.

Философом был и Мудрецом, абсолютно убежденным в европейском пути для России в качестве должного, даже единственно возможного способа устройства общества, если она желает жить надежно и по-человечески, то есть культурно. Гражданское состояние, вербализованное 200 лет назад Кантом, лучшая организация общежития для европейского человека, которая имеет возможность постепенно изменяться, снова и снова примиряя друг с другом и примеряя друг к другу потребности человеческой личности и требования общественного порядка – Гегель здесь мало что добавил к Канту. Из трех властителей умов ХХ века Мамардашвили принял только Фрейда, полагая Маркса и Ницше маргинальными течениями европейской мысли, причем очень опасными для совсем еще «зеленого», невышколенного российского сознания. Опасными, потому традиции рационального основательного философствования в России никак не выстраивалось: она прерывалась, не успев толком начаться, первый раз объявлением Чаадаева сумасшедшим (а значит и самой философии – безумием), второй раз клеймлением неправильных философов как «врагов народа» и потому заслуживающих изгнания, заключения и смерти. Тексты Ницше и Маркса способны прельщать юные сознания своим блеском, подталкивать их не просто к восторженному прочтению и обсуждению (что само по себе совсем неплохо и даже полезно), но к воплощению в реальности, что с неизбежностью приведет любое общество в тупик. Для того, чтобы это понять, не нужно ждать эпохи Брежнева, это понятно в любой момент существования коммунизма, так и нацизма, потому что свобода и разум – высшие ценности, по крайней мере, для европейского человека, то есть, как объяснял еще Кант, свобода жить своим собственным умом в рамках общего для всех закона и есть главная черта взрослого общества. В ХХ веке прозрения Канта обрели реальность в западном мире и превратили в факт то, что возможность достойной жизни для любого человека может быть только в таком обществе, и пусть недостойных людей обычно больше вокруг, но просто достойная жизнь – это трудно.

Своим долгом он полагал воплощение европейской мысли, что и делал, в беседах с Декартом и Кантом разворачивая мысль свою на русском языке так, будто им всем вместе и впрямь вполне органично и естественно мыслить по-русски. Делал это в убежденности, что именно классическая философская традиция станет заслоном для новых непродуманных экспериментов, когда прекратится этот безнадежный коллективизм и для народов Союза откроется вновь возможность двинуться по магистральному пути современной цивилизации.

Зиновьев, когда уже на Запад изгнан был и там увенчан за блистательную критику коммунизма, того самого, что вскоре успешно и предсказуемо ухнул в надлежащую ему яму, обнаружил, что коллективизм и есть наше самородное устройство общества, которое позволяет нам развиваться самостоятельно и самодеятельно, и именно он выволок нас из архаики, ставшей уже безвременьем, на авансцену мировой истории. Сталинская впечатляющая вертикальная мобильность и порожденный ею невиданный научный, технологический и социальный динамизм – вот то, что снова нужно России. Без массовой кровавой резни, но нужно. Путь «западнизации» не делает российское общество одним из западных, но превращает его в пространство для разрешения заморочек, на которые Запад периодически натыкается в своей и только своей жизни, то есть путь на Запад – это даже не тупик, а исчезновение России, что по существу и происходит с нами на рубеже тысячелетий.

Зиновьев показал, что поздний коммунизм – ужасно, «после коммунизма» – и вовсе безнадежно, как если бы анекдотическим начальникам Брежневского и Андроповского призыва, которые совсем уж никакие, снизу постучали нынешние и похвастали, что можно править, как они, то есть будучи полными уродами, но не рассказал, куда нам повернуть, чтобы с исчезновения на возрождение, более того, он и вовсе дожил до скепсиса по поводу самой возможности самостоятельного существования России.

Мамардашвили не дожил, чтобы увидеть, как путь в Европу Канта и Гегеля из советского прошлого до сих пор не случился даже у самых европейских из нас – балтийских народов. И они не живут в том самом мире, где свобода каждого ограничена общим для всех законом, и не ясно, когда это случится. Остальные и вовсе бултыхаются в обществах, где порядок очень далек от европейского и совсем не факт, что они к нему приближаются, а не движутся неведомо где.

«Неведомо где…» Похоже, это то самое место, в котором мы есть и откуда никуда не стремимся, в боязни, что может быть еще хуже, раз карма у нас такая, чтобы всегда выбирать из двух зол оба. Мы топчемся в этом «неведомо где», с завистью кивая на других, более успешных, топчемся, временами поднимая вверх правую руку, чтобы резко опустить ее, повторяя ставшее родным китайское слово «Хусим!» – и снова топчемся.

А куда нам идти-то? Куда? То, что на Западе нас не ждут вовсе, не только Зиновьев, но и некоторые поизвестней, поавторитетней его там говорят. Говорят, мол, капиталистический мир-экономика, всю планету под себя подтоптавший, в свой центр никого новых не пустит. Наше место, если не совсем у параши, то в лучшем случае – ближние задворки, полупериферия, где нас будут пользовать под присмотром, позволять есть три раза на дню и обноски ихние всякие примерять. Да и там у них-то, у них в самом центре, говорят, не все ладно: заменивший, было, Канта-Гегеля постиндустриальный рассказ о непременной свободе, по крайней мере для самых знающих и умелых, в качестве метанарратива не пляшет. Какой бы ты знающий и умелый ни был, как бы ты ни жаждал свободы, но стоит за угол за любой от необходимости завернуть, чтоб подумать, порешать самому, как этим свободным тебе жить, а там тебя уже власть поджидает, не с мечом и плетью, но с понимающей и заботливой улыбкой, готовыми ответами на все твои еще не заданные вопросы и разработанными приемчиками, какими другие знающие и умелые сотворят из тебя все, что только подумаешь пожелать. Власть там обычно больше не страшный монстр, но теплый питательный бульон, в каком тебе сытно и уютно жить и не хочется помирать.

Вслед за Марксом и Ницше нынешние Философы, конечно, всегда и всем недовольны и гневаются: новая децентрированная власть, которая не столько повсюду, сколько отовсюду, и которая не запрещает, но рекомендует и предписывает, оказывается тотальней старой и куда убедительней устанавливает, что свобода человека социально неуместна не только в действии, но и в намерении; нынешний «человек-блоха» получается сильно изящнее прошлых, почти таким же изящным, как вещи вокруг него, и отчуждение его от себя самого как человека стало безысходным; он живет в фашизоидном мире, норовящем свалится в откровенно фашистский, где бытие задернуто непроницаемой ширмой забвения, где Das Man есть его единственно приличный облик и стиль ожидаемого поведения, где непрерывность говорения ему невозможно и немыслимо остановить, чтоб замереть в молчании, том самом молчании, в котором способны проклюнуться мысль и слово.

Только что нам до недовольства их Философов, когда там почти тот самый коммунизм, на какой мы надеялись и в какой верили? Что нам их плач о свободе, когда есть благополучие и комфорт, и нам от свободы даже бежать не надо, потому не от чего. Нам одна жалость и обида, что не пускают и не пустят туда. Разве начальников наших – они очень рассчитывают и не поймут, если что. Нам про «зелен виноград» остается твердить, верить этим Философам, что у них теперь навсегда «смыслом стала бессмысленность» и потому все равно там все скоро рухнет. Нас захватит, но мы успеем в последний момент порадоваться, что и им конец. Мы не жили еще толком, и нам нечего жалеть, а у них сладко, потому им себя много жальче станет в конце неминучем. Так что, если вглядеться, то мы хоть и не философы, но точно Мудрецы, по крайней мере, многие из нас.

Комментарии

Аватар пользователя Palex

Перед чтением: рекомендую подход Льва Евдокимовича Балашова http://www.philosophystorm.ru/user/lev_evdokimovich_balashov, на основе термина "софология" - практическая философия я развиваю инженерную философию - "математическая софология"

Аватар пользователя pisetz

Извините, но я в этом ничего не понимаю.

Аватар пользователя Palex

В моей инженерной философии все еще хуже: достигается конгруэнтность структуры головного мозга и структуры терминов.

И чем больше сна с пивом при самостоятельной работе мозга, тем лучше :-)
Хотя я благополучно обошелся сном :-)


Я не знаю, что я знаю

Аватар пользователя pisetz

Это как: мозги в слова смотрятся или наоборот? Не, мне столько не выпить.

Аватар пользователя Palex

pisetz пишет:

Это как: мозги в слова смотрятся или наоборот?

Мозги смотрятся в понятия, и ищут лучший алгоритм архивации предшествующих знаний :-)

Из истории:
... Голова кругом пошла
... Носиться с писанной торбой
... Без бутылки не разберешься
- бутылка является хорошим примером моделирования на цилиндрической поверхности

... Спиритизм
- на увеличивающей прозрачной сфере термины располагаются особенно наглядно, с увеличением. Главное, надписи расположить надписью внутрь с промежутками.

... Философский камень - вид изнутри

Аватар пользователя pisetz

Мне привычней со здравым смыслом.

Аватар пользователя Горгипп

Мудрец - самодеятельный философ. Философ - профессиональный мудрец. Дилетант и учёный.

Аватар пользователя pisetz

Философ - он, конечно, может быть профессионал, но не ученый, поскольку философия едва ли наука. Приставка "фило" к "софосу" больше чем приставка - она онтологию меняет. "Философ" только лишь хочет в мудрецы, он ее любит - мудрость, но "хотеть и любить" не значит "быть".