Батай как дуалист не мыслил по принципу замещающего Тела, тогда как абсолютность Тела только и объясняет обряд жертвоприношения, и где также важен объект сопротивления, который в эпоху абсолютного (до полового) Тела носил абсолютный характер и требовал уничтожения, когда социальное ещё не сложилось, но с появлением Тела Матери абсолютность Тела уже исчезала, например в Древнем Риме. Если следовать логике Батая или Маркса, то у них никак не складывается единое, и отсюда придумывание вещи.

Если классифицировать общество ацтеков, то оно относится к воинским обществам, где господствуют чистое, безрасчетное насилие и демонстративные формы сражений. Ацтеки не знали рациональной организации войн и завоеваний. По-настоящему военное общество - это общество предпринимательское, для которого война осмыслена как развитие могущества, упорядоченный прогресс господства. Это относительно спокойное общество, оно привносит в нравы рациональные принципы предпринимательства, цель которого связана с будущим, и исключает безумие жертвоприношений. Нет ничего более противного военной организации, чем это расточение богатств, выражаемое в массовом убийстве рабов.
Однако сугубая важность воинской деятельности для ацтеков повлекла за собой существенную перемену, направленную в сторону предпринимательской рассудительности (которая вместе с заботой о результатах и эффективной силе вводит и начала гуманности), противостоящей жестокой ярости истребления. Пока "царь оставался в своем дворце", его двор окружал жертву (которой воздавались "божественные почести"), предназначенную для самого торжественного жертвоприношения в году. Невозможно ошибиться: то была замещающая жертва. Смягчение нравов позволило перенести на другого внутринаправленное насилие, которое служит моральным принципом истребления богатств. Само собой разумеется, яростное насилие, которым было охвачено ацтекское общество, никогда не направлялось более внутрь, чем наружу. Но вненаправленное и внутринаправленное насилие слагались в нем в такую экономику, за рамками которой не оставалось ничего. Ритуальные жертвоприношения пленников требовали жертв со стороны воинов, приносимые жертвы по меньшей мере замещали собой торжественную трату самого жертвователя. Замена царя пленником является очевидным, пусть и непоследовательным, смягчением этого упоения жертвоприношениями.
7. Жертвоприношение, или Истребление
Это смягчение окончательно делает ощутимым процесс, которому соответствовали ритуалы заклания. Этот процесс представляется лишь как чисто логическая необходимость, и мы не можем знать, согласуется ли с ним в деталях последовательность фактов; во всяком случае, его внутренняя согласованность является очевидной.
Жертвоприношение возвращает в мир сакрального то, что принижено, профанировано рабским использованием. Рабское использование превратило в вещь (объект) то, что в глубине имеет одинаковую природу с субъектом, что находится с субъектом в отношении сокровенной сопричастности. Нет необходимости, чтобы жертвоприношение разрушало собственно животное или растение, которые человеку пришлось превратить в вещи для своего пользования. Их надо разрушить хотя бы как вещи, в той степени, в какой они стали вещами. Разрушение - лучший способ отрицания утилитарного отношения между человеком и животным или растением. Но оно редко доходит до всесожжения. Достаточно, чтобы приносимые в жертву предметы потреблялись в форме причастия, смысл которого несводим к обычному поглощению пищи. Объект жертвоприношения не может быть потреблен таким же образом, как двигатель потребляет топливо. Особое свойство ритуала заключается в том, что он возвращает жертвователю живую сопричастность с жертвой, которая была вытеснена рабским использованием. Раб, угнетенный трудом и ставший чужой собственностью, является вещью наряду с рабочим скотом. Тот, кто использует труд своего пленника, обрывает связь, объединяющую его с себе подобным. Он уже недалек от того, чтобы продать его. Но владелец не просто сделал из этой своей собственности вещь, товар: человек не может сделать вещь из своего второго "я", то есть раба, не удалившись одновременно и от своей собственной сокровенной сути, не задав самому себе пределы, свойственные вещи.
Это не должно рассматриваться узко: совершенных операций не бывает, и ни раб, ни хозяин совершенно не редуцируются до порядка вещей. Раб является вещью для владельца; он принимает эту ситуацию, предпочитая ее смерти; в действительности он теряет для себя часть своей сокровенной ценности, так как недостаточно быть тем или иным - необходимо еще и быть им для другого. Также и владелец перестал для раба быть ему подобным, он глубоко отделен от него; даже если равные ему продолжают видеть в нем человека, даже если он остается человеком для другого, все же отныне он находится в таком мире, где человек может быть лишь вещью. Тогда жизнь человека становится такой же скудной, как природа в пасмурную погоду. Когда лучи солнца равномерно рассеиваются тучами и блики света гаснут, это как будто "делает вещи всего лишь такими, как они есть". Ошибка очевидна: передо мной всегда вселенная, а вселенная - это не вещь, и я ничуть не обманываюсь, если вижу ее великолепие в лучах солнца. Но если солнце спряталось, я четче вижу крытое гумно, поле, изгородь. Я вижу уже не великолепие света, игравшего на гумне, а само это гумно или изгородь как экран между вселенной и мной.
Так и рабство приносит в мир отсутствие света, то есть отдельное полагание каждой вещи, сведенной к своему применению. Свет или великолепие передают сокровенность жизни, ее глубинную суть, воспринимаемую субъектом как нечто тождественное ему самому и как прозрачность вселенной.
Но сведение "того, что есть" к порядку вещей не ограничивается рабством. Рабство уничтожено, но мы и ныне знаем, что в некоторых аспектах социальной жизни человек принижен до уровня вещей, и мы должны знать, что такое принижение существовало и до рабства. Введение в мир труда сразу же заменило сокровенность, глубину и вольный разгул желаний рассудочной цепью, где важна не истина текущего момента, а последующий результат операций. Первобытный труд создал мир вещей, которому примерно соответствует у древних профанный мир. С полаганием мира вещей человек сам превращается в одну из вещей этого мира, по крайней мере на то время, когда трудится. От этого принижения человек во все времена старался избавиться. В своих причудливых мифах, в своих жестоких ритуалах человек изначально занят поисками утраченной сокровенности.
Эти вековые усилия и тревожные поиски - и есть религия: ее постоянное дело - исторгать из реального порядка, из нищеты вещей и возвращать в порядок божественный; животное или растение, которыми человек пользуется (как будто они обладают ценностью только для него, а не для самих себя), возвращаются к истине сокровенного мира; они получают от него священное послание, которое возвращает им внутреннюю свободу.
Смысл этой глубокой свободы раскрывается в разрушении, чья сущность - бесполезное истребление того, что могло оставаться в цепи полезных дел. Жертвоприношение разрушает освящаемое им. Не обязательно разрушать так, как сжигает огонь, отсекается лишь связь, соединявшая жертву с миром полезной деятельности, но это отторжение осмысляется как полное истребление; освящаемая жертва не может быть возвращена в реальный, вещественный порядок. Этот принцип открывает путь к разгулу ярости, выпускает ее на свободу, отдавая ей область, где она безраздельно правит.
Сокровенный мир противостоит реальному как чрезмерность - мере, безумие - разуму, опьянение - ясному сознанию. Мера бывает лишь как мера предмета, разум - лишь при тождестве предмета самому себе, ясность сознания - лишь при четком различении предметов. Мир субъекта - это тьма: колышущаяся, бесконечно подозрительная тьма, которая, пока разум дремлет, порождает чудовищ. Я принципиально убежден, что о свободном "субъекте", никак не подчиненном "реальному" порядку и занятому лишь настоящим, даже само безумие дает сглаженное представление. Субъект покидает свою собственную область и подчиняется предметам реального порядка, как только начинает заботиться о грядущих временах. Ибо субъект есть истребление, в той мере, в какой он не принуждается к труду. Если я забочусь более не о том, "что будет", а о том, "что есть", с какой же стати мне что-либо оставлять про запас? Я могу тотчас, беспорядочно мгновенно истребить все блага, которыми располагаю. Это бесполезное истребление нравится мне, стоит лишь оставить заботу о завтрашнем дне. И, осуществляя такое неумеренное истребление, я выказываю себе подобным свою сокровенную суть: истребление богатств - путь к сообщению между обособленными существами. Подчеркиваю эту важнейшую мысль: обособление существ действует лишь в реальном порядке вещей. Обособление реально, только если я остаюсь в порядке вещей. Оно является на самом деле реальным, но что реально, то и внешне. "Сокровенно все люди суть один человек". У тех, кто занят интенсивным истреблением, все прозрачно, все открыто и все бесконечно. Но с этого момента ничто не идет в счет, ярость высвобождается в безграничный разгул, по мере того как нарастает жар.
Возвращение вещи в сокровенный порядок обеспечивается ее вхождением в этот очаг истребления, где ярость, конечно, ограничивается, но всегда лишь с большим трудом. Задачей жертвоприношения всегда было ограничивать разрушение, предохраняя все остальное от смертельно опасной заразы. Все, кто соприкасается с жертвоприношением, подвергаются опасности, но его ритуально-ограниченная форма в итоге всякий раз оберегает приносящих жертву от этой опасности.
Жертвоприношение - это жар, в котором восстанавливается сокровенность тех, кто образует систему общих деяний. Основой его является ярость, но во времени и пространстве ее ограничивают деяния; она подчиняется заботе о единстве и о сохранении общего дела как вещи. Индивиды неистовствуют, но такое неистовство, сливающее и смешивающее их до неразличимости с себе подобными, помогает сковывать их в деяниях профанного времени. Еще нет речи о предпринимательстве, поглощающем излишек сил с целью неограниченного развития богатств. Деяния направляются лишь на поддержание существующего. Ими лишь заранее определяются пределы празднества (обеспечивая его новый приход своей плодотворностью и черпая эту плодотворность из него). Но от гибели защищено только сообщество. Жертва обречена силам ярости.
8. Священная и проклятая жертвы
Жертва - это излишек, взятый из массы полезного богатства. И она может быть извлечена оттуда только для того, чтобы быть истребленной без пользы, а значит навсегда разрушенной. Как только она избрана, она становится проклятой частью, предназначенной для насильственного истребления. Зато это проклятие вырывает ее из порядка вещей; оно делает узнаваемым ее образ, отныне лучащийся сокровенностью, тревогой, глубиной живых существ.
Нет ничего более поразительного, чем забота, которою ее окружают. Поскольку она является вещью, ее можно по-настоящему вырвать из связывающего ее реального порядка только при условии, что разрушение отнимет у нее вещественность и навсегда уничтожит ее полезность. После ее освящения, в период от освящения до смерти, она вступает в сокровенный круг жертвующих и участвует в их истребительных актах; она становится одним из них, и на празднике, где ей суждено погибнуть, она поет, танцует и вкушает вместе с ними все удовольствия. В ней нет больше рабской покорности; она может даже получить оружие и сражаться. Она теряется в грандиозной праздничной неразберихе. И именно это губит ее.
В самом деле, только одна жертва полностью выходит из реального порядка, поскольку только ей предстоит пройти весь ход праздника до конца. Жертвователь является божественным лишь отчасти. Он остается отягощен будущим, будущее - это его вещественная тяжеловесность. Те подлинные теологи, от которых Саагун узнал предание, прекрасно отдавали себе в этом отчет, они ставили выше прочих добровольную жертву Нанауацина, они прославляли воинов, истребляемых богами, и само божество осмысляли как истребление. Нам не дано знать, в какой мере приносимые в жертву в Мексике принимали свою судьбу. Возможно, в некотором смысле те или иные из них "почитали за честь" быть принесенными в жертву богам. Но их заклание не было добровольным. Ясно даже, что во времена Саагуна и его информантов народ терпел эти смертоносные оргии потому, что их объектом были чужестранцы. Мексиканцы приносили в жертву детей, выбранных из своей среды. Жертвоприношение представляет собой смесь тревоги и исступления. Исступление сильнее тревоги, но лишь при условии, что ее действие перенацеливается вовне, на пленника-чужестранца. Достаточно того, чтобы жертвователь отказался от богатства, которым мог бы стать для него пленный. Это легко понятное отсутствие строгой неукоснительности тем не менее не меняет смысла обряда. Единственно значимой была непомерность, неумеренность, и ее истребительный характер, как считали, был достоин богов. Такой ценой люди избегали принижения, такой ценой они сбрасывали с себя тягость, привнесенную жадностью и холодным расчетом реального порядка.
http://www.fedy-diary.ru/html/052012/15052012-05a.html Жорж Батай "Проклятая часть"