философия и не может иметь "интерес", как Рено сказал, и если интерес вне единого, а что тогда возможно в едином, и имеет значение, конечно идея, которая исходит непосредственно от индивида как целого, и если не повторяется в истории, иначе идея пропадает и становится принципом применяемым как догма. Поэтому история философии невозможна, так как идеи в ней применяются, а не открываются, а важна история идей. Маркс выдвинул идею прибавочной стоимости, ему и надо показать что эта идея имеет смысл, но этого не было, а значит труд  Маркса не тянет на серьёзное исследование, а является лишь публицистикой религиозного толка. Поэтому Маркс и оказался религиозным реформатором, а кто-то и сейчас думает что он серьёзный мыслитель, и получается, что кто-то ляпнет, а другие подхватят не разобрав труд Маркса с точки зрения здравого смысла. Точно также преподают и историю философии, не с точки зрения, что нового сказал мыслитель, а что показал. Если кто-то прибавляет стоимость, то надо ответить прежде на вопрос, а какое это имеет значение для граждан. Идея реализуемая рационально является уже идиотизмом, разумеется это касается социального аспекта жизни, а искусства, науки, и иного творчества, это уже не касается, и где а-социальная сфера творческой личности. Относящееся к индивиду в нём реализуется как единое, выходящее за пределы относится к праву и творчеству, и опираться на идеи можно самому, но считать это относящимся к равным тебе легкомысленно и безрассудно. Почему многие граждане и тупеют, когда придают значение идеям с которыми сами не работают, а применяют, и идея капитализма была до Маркса, и применяя её Маркс воздвиг себе памятник как реформатору, и идиоту. Чтобы добыть денег достаточно и одной идеи, но это в искусстве, а философия не идея, почему и книги пишут, и коррупция - искусство, хотя противоречащее закону, но деньги не пахнут, и кто-то идёт на преступление, а если правительство придаёт финансам и особое значение, значит второстепенное для него важнее правового, и потому финансовые махинации имеем руками такого именно правительства, что тоже искусство, и законное уже. Что важнее смысл или идея, конечно идея, если её может осмыслить история, а не сам автор идеи с её смыслом, следовательно писать книги по философии не имеет смысла, а лучше ясно изложить как сам понимаешь свою идею, но таких изложений и найти невозможно в истории философии, и в основном там было применение идей. Философы ещё не осмыслили даже что такое объект в их понимании, а тем более субъект, но применяют вовсю. Декарт сказал: "Я мыслю, следовательно ... и т.д.", но из мышления ничего не следует, кроме самого "мышления", и это не рационализм вовсе как подумали, а предположение о "непонятном" для самого Декарта, как и абсурдно соединять мышление с существованием, или "есть", мышление частное, а существование единое, если у индивида они соединены могут быть, что бывает, то за пределами индивида это соединение уже пустое. Рационализм не бывает в философии, и где абстракции, и ничего рационального в философии не может быть, и что тоже не обдумали про это философы в истории, и при написании своих бессмысленных трудов, как ни о чём. Суждение может быть рациональным, но оно не философия, а часть, и малозначительная, и где важнее диалог.

Если я посвятил пятнадцать лет своей философской деятельности трудам, связанным с тем, что называют «историей философии», то это всегда сопровождалось ясным, отчетливым сознанием, что история философии как таковая нисколько меня не интересовала. То есть чисто историчная история, или «историзирующая», которая ставит перед собой цель — саму по себе достойную уважения — воссоздать с наибольшей достоверностью философские концепции прошлого, к каковым обращаются в силу их колоссального авторитета или способности оказывать формирующее воздействие; история философии с упором на историю, а не на философию; сухой реестр систем, а не их становление и развитие. В сущности, я всегда воздерживался от занятия историей философии в подобном аспекте, потому что тогда вопрос об истине остается в стороне, так как речь идет не об исследовании доктрин с точки зрения их возможной интеллектуальной плодотворности, а лишь о реконструкции их генезиса или о доказательстве их внутренней логичности. Выбор предмета исследования становится, так сказать, явлением эстетического порядка, делом вкуса, и можно, например, предпочесть строгую архитектонику «Этики» фрагментарному и символическому письму «Мыслей» Паскаля, как можно оценить необычайную емкость ницшеанского афоризма выше, чем доказательную силу гегелевской систематизации. Подобный подход к истории философии, доминирующий в большинстве случаев, породил — это нельзя не признать — ряд замечательных работ, о чем свидетельствуют авторитетные имена мэтров. Тем не менее, он, как мне кажется, имеет три принципиальных нежелательных последствия:
1. Он ориентирует философское исследование на чистое воспроизведение учений, при этом философ оставляет другим (кому?) задачу решить, чем это учение является на самом деле. Такая ориентация, как ни банально это констатировать, несмотря ни на что, заслуживает здесь упоминания из-за того убеждения, принимаемого более или менее осознанно, которое она предполагает у историзирующего историка: убеждения, что философия закончила свой путь, что ее судьба предрешена, и что единственная задача философии, которую еще можно себе представить, отныне заключается в пересмотре этой истории для лучшего ее усвоения. Историчная история философии утверждает или вводит тему конца или смерти философии, ставшей чем-то вроде нежилого дворца, который посещают, чтобы полюбоваться его сокровищами, но не ожидают ничего необычного.
2. Поскольку история философии жива лишь заботой о реконструкции прошлого, она способствует странной дискредитации процесса развития философии, галереи великих произведений, всех в равной
мере достойных уважения и отличающихся друг от друга для историка только степенью наслаждения, которое ему доставляет их частое упоминание: эта эстетизация нашего отношения к философским концепциям ведет к забвению вопроса об их отношении к нашим тревогам, к нашим проблемам, применительно к которым, возможно, сложившиеся философские концепции могли бы быть нам полезны, и среди этих исторически сложившихся философских концепций не все полезны в равной мере. Если мы не хотим упустить то, что может нам дать история философии в философском или в интеллектуальном смысле, надо искать в ней ответа, отталкиваясь именно от проблематики сегодняшнего дня, — поскольку в таком случае современная проблематика заставляет уделять больше внимания одной философии нежели другой, а благодаря этому работа приобретает цели, совершенно отличные от целей историзирующей реконструкции. Не коренится ли само условие исторической добросовестности именно в склонности историка философии к нейтрализации своих собственных интересов, к превращению себя, так сказать, в незаинтересованное в философском отношении лицо, то есть в стремлении стать как можно меньше философом, как можно менее ангажированным в сферу личного
философского интереса?
3. На самом деле желание приступить к рассмотрению произведений прошлого без философских предпосылок очень наивно, поскольку в таком случае все будет выглядеть так, будто среди прочих исторических дисциплин история философии является последней, которая еще не завершила свою эпистемологическую революцию: она странным образом привязана к позитивистской концепции познавательной деятельности, заключающейся в вере, что историк
может восстановить факты (здесь: факты интеллектуальные, каковыми являются творения философов) «какими они были», чтобы восстановленное в точности совпадало с исторической реальностью. В плане общей теории исторического знания здесь можно говорить об иллюзии, которая была развеяна критической философией истории от В. Дильтея до Р. Арона: сегодня мы знаем, что историк, сам будучи человеком историческим, изучает свое прошлое с точки зрения
исторически вполне определенного настоящего, каковому принадлежит он сам. Такой подход не нужно отвергать или считать, что он вызывает недопустимые деформации объекта, при любом положении дел он составляет само условие работы историка, для которого проблема объективности чрезвычайно сложна и ее не следует игнорировать. Историк философии тоже не может вечно поддаваться миражам позитивистской иллюзии: ему необходимо согласиться, что если он обращается к тому, а не к другому моменту истории философии, это зависит, по крайней мере частично, от того, как в философии нашего времени обстоит дело с понятием настоящего, а вернее с тем, как это настоящее воспринимается историком. Впрочем, этим и объясняется, что в ходе трансформации понятия настоящего не всегда одни и те же моменты прошлого требуют приоритета в исследовании, и что стиль, которым они заново излагаются, может широко варьироваться в зависимости от наших тревог и проблем, на основе которых происходит переориентация внимания. Именно поэтому существует история истории философии, причем очень интересная не только своими методами, но и своими объектами и содержанием: если о Гегеле еще появляются интересные работы, то времена диссертаций о гегелевской системе, столь характерные для определенного поколения исследователей, кажется, остались в прошлом; соответственно, если во Франции с недавних пор Фихте стал рассматриваться как философ, заслуживающий более пристального внимания, то, несомненно, происшедшие в философской проблематике изменения сделали более необходимым обращение к его произведениям, которые теперь читают иначе, нежели ранее.
Все ведет, стало быть, к принятию идеи философской истории философии, которая, дабы ни в чем не уступать «историческим» требованиям, должна иметь ясное представление об активизирующих ее перспективах и о связанных с этими воззрениями задачах.
https://vk.com/doc5787984_437244148?hash=41bd423b7f8b.. Рено. Эра индивида