Кьеркегор спасает личную душу, личный дух от растворения в абсолютной идее, в общем знании, в истине, которая внеиндивидуальна, спасает посредством отыскания личной дороги к Богу. Маркс, Ницше и Фрейд возвращают самоценность человеческой чувственности, именно жизнь человека определяет перспективу знания, то есть истину, именно жизнь, существование, бытие лежит в основе образа идеального мира. Фрейд и Ницше имеют ввиду отдельного человека, и общество ему помеха, свободе проявления его чувственности. Для Фрейда помеха неизбывная, противоречия с которой необходимо разрешать на пути Эроса, если получится. Для Ницше помеха устранимая полным выходом из общества для создания другого общества, общества сверхчеловека. Маркс подразумевает человека общественного, никак не отдельного, и поэтому для обеспечения простора для развития чувственности необходимо преобразование общества, его преображение в такой облик, который не станет тюрьмой стремящегося к богатству чувств человека. Ницше полагает, что такое невозможно, что мир последнего человека не потерпит стремящегося вверх, поскольку он угроза порядку, и тогда остается: кто кого? Какой мир главный: нынешний, человека-блохи, или стремящегося в сверхчеловеки?

Главное – плотствующее тело, то есть не физическое, но чувствующее тело. Именно его законодательство и лежит в основе форм воли к власти. Нет, не так. Это плотствование и есть бытие воли к власти. Но почему оно должно быть направлено в превосхождение себя, в обогащение чувственности, где дух служит этому обогащению? У Ницше это возможно только в форме аристократического мира, мира героев, где они меряются друг с другом, Ахиллы с Гекторами, и потому растут. Масса не принимается во внимание, если и существует, то в качестве зрителя, чьи оценки и чье одобрение никак не влияют на поведение героев. Они видят только друг друга. Потому облик воина, античного бога, средневекового рыцаря, мифического героя – Зигфрида – в качестве подходящего облика.

Всякий демократизм есть путь к нигилизму, к торжеству маленького человека, которое приводит с неизбежностью к этому царству последнего человека. Но именно там и просвет. Отсюда радикальная неприемлемость Сократа как голоса и мысли демократического мира, мира любого человека, которому есть путь наверх, всегда есть. Сократ оскорблял Ницше не интеллектуально, как философ, но оскорблял его как человек, своим образом жизни как каждого, когда каждым никак не был. Ницше принужден был жить как каждый и очень тем тяготился, а Сократ сам выбрал жизнь каждого и на этом стоял.

Сократ – олицетворение как раз для Маркса, которому нужен такой мир, где величие может прорастать в любой его точке, в любом месте, где есть человек. Вот это вот: «Здесь Родос, здесь и прыгай!» – есть везде и везде справедливо.

У Фрейда стремление к удовольствию «здесь и теперь» ограничено другими людьми, без которых этого удовольствия нет и не будет, и потому необходимо с ними соизмеряться. Человек чувственно растет из животного, потому что вынужден сублимировать свои удовольствия, чтобы обойти запреты, табу. Если бы его удовольствия, имеющие сексуальную форму, легко и непринужденно удовлетворялись немедленно, то он не вышел бы из природы, он бы никак не усложнялся чувственно, именно в смысле Ницше, его плотствование осталось бы простым и грубым. Социальность с ее преградами есть пространство бед и несчастий, но и пространство роста. Роста именно как превосхождения себя.

Про пользу преград в сексуальности можно к Фуко в его «Использование удовольствий». Про то, как в классической античности любовь гомосексуальная, никак не связанная с государственной необходимостью в продолжении рода, позволяла ставить людей в очень узкие рамки социально дозволенного, требующие превосхождения себя. Для всех участников любовных отношений, помимо этой возможности, открыта и другая, куда более легкая: возможность падения в проституцию. Отношения с женщинами не регулировались так строго, там меньше запретов и закрепленных образцов поведения, но и нет горизонта для этого самого превосхождения/падения.

Однако, с обогащением человеческой чувственности как-то все неоднозначней, чем, скажем, с разумом или моралью.