Мысль: между Сциллой бытия и Харибдой ничто́

__________________________________________________

Аннотация.

В работе исследуется философская аргументация софиста Горгия Леонтийского. Статья является логическим и тематическим продолжением опыта, начатого исследованием  «Назад к Горгию». Воспроизведён мысленный эксперимент с «философским зомби». Автором даны дефиниции понятиям «несущее», «небытие», «ничто». Впервые выдвинута концепция сознания, допускающая множественность субъектов в пределах одной речевой личности.

Ключевые слова.

Ничто, не–сущее, бытие/небытие, бинокулярный субъект, вещь, предмет, притворно–сущее, «кромка», антиномии, логос, p–zombie.

Мысль: между Сциллой бытия и Харибдой ничто́.

Завершая трактат «Мысль: запрет Парменида/своеволие Горгия», автор обещал дать дефиницию «не–сущему» (τὸ μὴ ὂν εἶναι) в новой статье. Данная работа продолжает, начатое исследование, но с иных позиций. Знание о ничто́ имплицитно. И если в момент высказывания не́что исчерпывается произнесённым словом и не выходит за рамки конвенциональных импликатур (conventional implicatures), то ничто́ обретается на кромке губ. Ничто́ в струе воздуха, взятого полной грудью, в намерении, которое онтологически не может быть оформлено. Ведь не-сущее взгромождается на кончик языка/пера не как пропозиция, а как пресуппозиция, т.е. когнитивно оно предшествует высказыванию.

Исходя из этого допущения, автор намерен войти в существо сущности мысли Горгия, чтобы исследовать её бытие не путём конструирования предмета из осколков  предикатов, а с помощью эйдетического интуитивного проживания события встречи. Логос Горгия творит мир ex nihilo, творит умом и с умом, и по этой причине Он «великий господин» (dunastes megas), наделённый «магической силой» (dnamis); techne (искусство, мастерство) и megas theos (великий бог), о чем Леонтиец, написавший учебную речь «Похвала Елене (др.–греч. Ελένης Εγκώμιον)», разъясняет читателю в энкомии — хвалебной песне в честь богов или людей. Логос Горгия латает прорехи, но и сам, вооружившись лоскутом, нитками и иглой, кроит и шьёт, подновляя бытие/небытие.

Развивая интуицию Горгия, автор выдвигает гипотезу об онтологической нейтральности мысли, которая присутствует/отсутствуя: она и «есть» и «не–есть», она пребывает в суперпозиции. Такой подход способен, если не решить психофизиологическую проблему, отыскать причину «разрыва в объяснении» (англ. explanatory gap) Джозефа Левина и поставить точку на «трудной проблеме сознания (hard problem of consciousness)» Дэвида Чалмерса, то значительно ускорить смыслогенез. Предстоит уяснить: как возможно, что фраза Горгия «ничто́ не существует (οὐδὲν ἔστιν)», т.е. не существует и сам Горгий, а вместе с ним и его трактат «О не–сущем, или О природе» (περὶ τοῦ μὴ ὄντος ἢ περὶ φύσεως) [Вольф: 2014], всё таки не тавтология и не lapsus linguae. И в поисках ответа автор повторит, предложенный Д.Чалмерсом, мысленный эксперимент с «философским зомби».

Речь о таком положении дел, когда бытие мысли о ничто́, понимаемой Горгием как Логос, ни субстантивно, ни ноуменально, ни феноменально не принадлежащий к сущему/не–сущему, – так вот сама эта мысль должна быть допрошена с пристрастием. Следует убедиться, что эта мысль действительно онтологически нейтральна. А существенная часть ментальности и вовсе бытийствует/небытийствуя, т.е. продуцируется, репродуцируется и хранится в ничто́. Исходя из презумпции, что нельзя понять нищего, не хлебнув с ним из одной миски сиротских щей, автор решил прибегнуть к технике йоги, восточного исихазма и психодрамы Морено. Предстояло само–умалиться, стушеваться (термин Ф.М.Достоевского), источить, пользуясь бритвой Оккама, свой разум, чувства и волю. 

Если выяснится, что qualia не исчезает даже после тотальной редукции, а на поверхности реальности остаётся её долговая расписка о депозите, хранящемся за пределами опыта, то это будет означать, что ничто́ и «есть» тот самый банкир. Другими словами, следует доказать, что p–zombie не просто логический аргумент в споре с физикалистами и бихевиористами, а реальный человек, чьё бытие дуалистично: он и континуум субстратов и континуум субъектов, что автор, давая расширенную дефиницию понятию личность, определяет как поли–субстратный–поли–субъект или поли–субъектный–поли–субстрат.

Итак, опыт начался. Но прежде, сдав на склад qualia, где, разукомплектованным, ему предстояло пылиться до окончания эксперимента, автор обнаружил внутренний горизонт сознания чистым, – во всяком случае, в первую секунду опыта. Возможно, всё, что предстало взору автора, было лишь родом праздномыслия, фантазма или обморока, в который бухнулась его излишне впечатлительная мысль. Но пока ноэзис пребывал в статуарности, интуиция автора излазала вдоль и поперёк ноэму.

И что же? Опыт с «философским зомби» не задался с самого начала. А всё потому, что автор, точнее его нередуцированный остаток, обнаружил «чужаков», не желавших элиминироваться из сознания. По сути это были субъекты со своим квалиа, интенциями, волей и претензиями на доминирование. Гости вели себя не как клиенты, а как патроны: соперничали, усобничали, а те, кому удавалось усмирить «Диван», становились «калифами на час». Автор назвал эти аномалии субъект–объектными–доминантами (SOD). Понятие доминанты (от лат. dominans «господствующий») широко применяли русские физиологи И.М.Сеченов, И.П.Павлов, В.М.Бехтерев и А.А.Ухтомский, в чьей работе термин утвердился в своём современном понимании [Ухтомский, 2002]. Сильно упрощая, можно свести доминанту к устойчивому очагу повышенной возбудимости нервных центров, когда возбуждение, поступающее в центр из периферии, усиливает возбуждения в очаге. В оставшейся же части нервной системы процессы затормаживаются. Рассудок, разум, мышление, – лишь инструменты в цепких пальцах доминанты. А сама доминанта – временщик, управляющий потоком сознания за отрезки времени t1,t2 t3…, чтобы, насытив любознательность, уступить место другому члену «Ареопага». И если чувственность – лейтенант, мышление – капитан, то доминанта – авангард и арьергард, засадные полки, полководцы, поле боя и военная компания одновременно... Эта многоаспектность и составляет своеобразие живого сознания – континуума субъект–объектных–доминант.

Окинув взглядом персонифицированные доминаты, автор обнаружил d-Парменида и d-Горгия. Это были братья–близнецы, лет девяти от роду, один с руном чёрных, ниспадающих на плечи, волос, другой – золотобровый, бронзотелый; и оба голубоглазые, с тугими, литыми, просоленными на морском воздухе мышцами ног и рук. Близнецов всё ещё связывала  пуповина – Logos. Эти идеи–близнецы, а точнее сказать – эти Нусы (др.-греч. νοῦς — мысль, разум, ум) вели себя независимо, как субъекты, т.е. пристально всматривались в автора, видя в нём товарища детских игр. Они вытаскивали свои ментальные игрушки, и требовали того же от автора. Очевидно, покров квалиа скрывал весь этот народец с его бурной историей, артефактами, вердиктами, которые проклёвывались в сознании автора в виде бессознательных идей и побуждений. Логично было назвать этот эксперимент опытом с «философскими близнецами» или «Ареопагом».

Взяв ланцет, автор разрезал мысль – вдоль и поперёк. Поперечный разрез обнаружил такой же «Ареопаг» идеальных объектов, доминант, стоявших плечо к плечу в сиюминутном бытии мысли. При этом каждая из доминант оказывалась множеством, содержавшим бесконечное число подмножеств, которые, в свою очередь, распадались на бесконечные подмножества. И подмножества эти не были лишь репликами, клонами друг друга. Бесконечности не просто вкладывались одна в другую как матрёшки, но и многократно варьировали способы со–положения, модусы со–бытия. Продольный разрез обнажил те же доминанты, но распростёртые в прошлое и будущее. Даже беглого взгляда оказалось довольно, чтобы за легионом коммуникантов, дышащих в затылок друг к другу, увидеть пред–историю, историю и генезис идей, которые гиганты эти удерживали на своих плечах. И истории этих идей бесконечными лентами Мёбиуса обматывали сферы, где куковали времена, в которых эти идеи вызревали в умах и сердцах. Андрей Тарковский называл свои фильмы консервами времени. Скорость протекания времени в фильме, говорил он, зависит от давления события, нравственной проблематики, ставящей героя перед необходимостью экзистенциального выбора. Время мысли может ускоряться, замедляться или зависать... Существуют «застревающие времена», которые, как и личности, зациклены на своей проблематике (Карл Леонгард «Акцентуированные личности»). Хуже обстоят дела с отложенными временами, уже сбывшимися, но лишь вчерне; как одолженные у будущего активы, они прожиты мечтательно и поверхностно, и ввиду этого заброшены на антресоль, - холостые полые времена, как отложенные беременности. Есть и вычеркнутые времена, скомканные и выброшенные в мусорное ведро. Или времена чужие, которые даны нам как собаки на поводке, чтобы выгуливать их пока хозяева в отъезде.

Увиденное поражало воображение. Стало ясно, что ментальный опыт не укладывается в натуральную последовательность 1, 2, 3… что мысль – это   «мысль/мышление», т.е. многообразие, в котором результат и процесс даны одновременно, сиюбытно, что внутренняя форма мысли, её причинно–следственные связи, энергия и движение, подобны апейрону (ἄπειρον) Анаксимандра. Мысль и мышление – одно. Если тромб закупорил мысль, мышление шунтирует сосуд; когда же мышление угодит в стремнину – мысль протягивает спасительную руку. Мысль дана сразу и целиком – как семя, созревание и плод, способна мгновенно сворачиваться в точку «вот–бытия» и разворачиваться всей, данной ей полнотой, в идеальную, безграничную сферу без центра и периферии. 

Мысленный эксперимент продолжился. Следовало выяснить: как идеальное крепится к мозгу, телу, субстрату? Сделав надрез мысли под углом 45°, автор увидел, что доминанты d–1 попадали в мозг в виде кодов, доставляющих информацию через: а) пучок корпускул/волн, действующих на интуицию; б) визуальные, звуковые, обонятельные, вкусовые и тактильные стимулы, возбуждающие сенсорные рецепторы. Так, попав в «приёмник», – здесь мы вполне разделяем информационно–кодовую модель Шеннона и Уивера [Shannon C., Weaver W., 1949], – стимул распаковывал файл, а мозг дешифровывал его, чтобы воссоздать архитектуру и дизайн иномысли. В качестве «комплектующих» иноагенты задействовали местные материалы и среди прочих: qualia хозяина, память, волю, сенсорный ум, и даже кинестезивные ощущения. Автор уяснил, что понимание – обоюдно, и представляет процесс кооперации мыслящего и мыслимого. Однако не ясно: действительно ли реконструированная мысль аутентична? Здесь, как пояснили автору доброхоты, всё зависит от керы (др.-греч. Κῆρες, ед. ч. Κήρ), - речь не о богине судьбы у греков, кровожадном демоне, приносящем горе и погибель людям, а о феномене подчинённости чужой ментальности своеволию «хозяина». Сценариев немного: а) забвение; б) деформация; в) эмпатия, когда «другому» мы подставляем плечо; г) развитие и бессмертие, когда находимся с чужой мыслью в со-мыслии, со-чувствии, со-бытии.

По–другому вели себя доминанты d–2. Попав в мозг в виде артефактов, т.е. цельных, не разлагаемых на фракции идеальных объектов, – идеи, художественные образы, правила общежития и нравственные принципы, – эти живые сущие были автономны, гипостазированы, со своей энтелехией, энергией и волей. Это были субъекты, опирающиеся на физическое, органическое, на мозг, на тело, на популяцию, на страту, на социум, на искусственный интеллект, т.е. на всё многообразие субстратов, к которым они были не супервентны. Стало ясно, что мысли эти нуждались в большем числе носителей, и овладевали индивидами, группами, классами, государствами, и даже человечеством, причём каждый из субстратов позволял им сверкать, но лишь одной гранью, а вся полнота присутствия раскрывалась в совокупном бытии всех, подпадавших под их воздействие коммуникантов.

Доминанты d–3 и вовсе не нуждались в головах. До этих идей-гигантов приходилось добираться на перекладных. Напоминая китов, выбросившихся на мелководье, эйдосы эти требовали заботы и ухода. Субъекты охлаждали великанов подручными средствами.   Автор смог поучаствовать, выплеснул пару вёдер солёной воды вместе с водорослями и медузами, принесёнными ночным приливом. Цепь из волонтёров опоясывала великанов, а поддержание несчастных во здравии до момента, когда, подоспевшие сейнеры отбуксируют тонны ментального веса в океан, требовало значительных трансцендентных усилий и трансцендентальных способностей, т.е. применения априорных форм рассудка и чувственности. И все эти доминанты (d-1, d-2, d-3) обретались на демаркационной линии со статусом terra incognita/nullius, что давало им право не принадлежать ни сущему, ни не–сущему, ни обоюдному.

Автор сделал паузу, чтобы перевести дух от головокружительных кульбитов мысли, которой, похоже, нравился мысленный эксперимент с его непредсказуемым результатом.

Мысль стучится в чужой ум, где ей уготовано развитие или смерть. Но как, спрашивается, возможен опыт рефлексии (самосхватывания) полиморфичным субъектом Sо субъектов S1, S2, S3…, расквартированных в сознании, и производящих в сознании же (как в объекте, на который направлены их акты) рефлексию – как на свои акты, так и на акты моего схватывания? Как уживается познание иносубъектами опыта моего «я» и моё знание о чужом присутствии, моё сознание, т.е. свидетельствование и о себе, и о факте различения «нами» своих и чужих квалиа? Как возможно со–мыслие моего и чужого в пространстве личности при условии, что нами исследуется не психоз или иной вид расстройства идентичности? Очевидно, что процедуры опознания «ареопага», его различения и классификации предстоит выработать, но уже в рамках пост–классической философии.

Таким образом, первый итог мысленного эксперимента - сознание разложено по карманам: субъекта моего опыта, гипостазированных объектов и чистых идей, обретающихся на «кромке» сущего/не–сущего, и по этой причине сознание есть поли–субстратный–поли–субъект или поли–субъектный–поли–субстрат. Это теоретическое открытие стало возможно благодаря редукции и эйдетической интуиции. И, чтобы закрепить его в новой парадигме, автор предпослал этой концепции два фундаментальных требования: [принцип субстратной недостаточности], в соответствии с которым, ни один субстрат не является достаточным для репрезентации сознания; [принцип субъектной недостаточности], в силу которого, ни один субъект, получивший «койко–место» в нашем уме, не является последним членом «Ареопага». Эти принципы фиксируют истинное положение дел, в силу которого континуум доминант,  трансцендируя, расширяет число субстратов/cубъектов вплоть до Абсолютного субъекта/субстрата, чьи предикаты неисчислимы, а форма его бытия – есть creatio ex nihilo.

Но действительно ли мысль субстантивно нейтральна и обретается на «кромке» между Сциллой бытия и Харибдой ничто́?

Вновь перечитав парафраз Секста, автор с удивлением обнаружил, что некоторые учёные всё ещё отказывают трактату в научной ценности, рассматривая труд Горгия как spoof – философический розыгрыш [Dillon: 352]. Но, выдвинув противоречие фундаментальным условием сознания, Горгий оказался предвестником кантовского априоризма. Видя в Логосе идеальный инструмент вычленения антиномий из сущего, он помещает их в ум для диалектического синтеза. И синтез этот предоставляет антиномиям живое, а не фиктивное (притворное) единство в триаде «бытие–ум–небытие». Эта категория, собственно, и является тем Всеобщим (Одним), которое Горгий противопоставляет Бытию Парменида. Но Горгий свидетельствует и о сложностях, с которыми сталкивается мысль, исследующая бытие мысли о ничто́, - автору даже пришлось вводить термин Discours/stress, который приводит к коллапсу речевую функцию по причине того, что: 1) химера не-сущего так и не становится предметом; 2) коммуницирование с субъектами дискурса о ничто́ (парадигмой, доксой, догмой) истончает речевой инструмент, а прагматика, чтобы установить раппарт (NLP) с объектом негации, т.е. подстроиться под незримого коммуниканта («виртуальный объект/не–сущее»), вынуждена «испрашивать вспомоществования» у negative theology.

Вслед за Горгием, пожелав заглянуть за горизонт сущего, мы лишь робко расспрашиваем ничто́: что оно суть? Ясно, что дискурс о небытии не спрятать под сукно, а сущее, будучи жертвой конвенционального сговора, противится попыткам свести его к очевидности, к здравому смыслу с его опорами на перцепцию–апперцепцию. Бытие, вырванное из цепких объятий небытия, ассерция, утратившая связь с негацией, одинаково ущербны.

Мы показали, что позитивная (Парменид) и негативная (Горгий) онтологии могут со-полагаться и тогда устранение затруднений трудной проблемы Д.Чалмерса и провала в объяснении Д.Левина будет выглядеть следующим образом: мысль/мышление, хотя и не причастно к сущему, не–сущему, обоюдному (субстантивно, феноменально, ноуменально), тем не менее соприкасается с этими антиномиями областью сиюминутного, будучи притворно–сущим. Отсюда следует, что мысль обретается на «кромке» бытия/небытия. И если признать факт этой онтологической нейтральности мышления, пребывающего на демаркационной линии, разделяющей метафизику на два равноудалённых полюса внутри Единого, то часть, если не половина, ментальной сферы должна отойти к ничто́, откуда не–сущее рекрутирует в пещеру Платона эйдосы, располагая и субстратами, кои неочевидны, но без незримого присутствия которых за кулисами ментальной каузации нельзя понять как мысль одновременно и бытийствует и ничтожится.

Таким образом, тождество бытия и мышления Парменида и тождество мышления и ничто́ Горгия, со-положенный нами, позволяют говорить о казусе Горгия/Парменида, в связи с чем бытие и небытие предстают в синтезе универсалии «бытие–ум–небытие», где мышление в одинаковой степени субстантивно, феноменально и ноуменально не принадлежит сущему и не–сущему, оно на «кромке», оно притворно–сущее.

Обе статьи о Горгии не дескрипция (лат. describere — описывать), но род драмы, театра идей, даже психодрамы Морено, где травмированные идеи/образы, точнее субъекты, обитающие в них, могут быть вызваны из своего далека не с помощью магии, волхования, а в силу способности мысли как в капле крови содержать весь кровоток…

Стремясь дать дефиницию не–сущему, мы столкнулись с потребностью высадить целый лес негативных категорий. Следовательно, по–новому должен быть поставлен и основной вопрос философии: что труднее зачать, выносить, изгнать – не́что или ничто́?

Но поскольку категории конституируют существенное, а не–сущее (по Аристотелю) – фикция софистов, то применение онтологии, гносеологии и эпистемологии для нужд отрицания крайне проблематично. Ясно, что тому, что не–верифицируемо и не–фальсифицируемо не следует уповать на категориальный аппарат. Категории – плоды онтологии, а без бытия учение о сущем – фикция. Надеясь дать дефиницию небытию, сознание делает предметом беспредметность, но не как недостачу чего–либо, а как становление предметной сферы из ничего. Но понятие о не–сущем нельзя задать ни чувственным (феноменальным), не логическим (ноуменальным) определением предмета. Остаётся лишь надеяться на интуицию, откровение, религиозный и творческий экстаз, в которых сущность ничто́ явится уму и сердцу тем способом, о котором и понятия не имеют перцепция/апперцепция. Это явление чего–то из ничего и [есть] мышление, которое работает с бесформенностью, бессодержательностью, бессубстратностью, т.е. само неочевидно, и с большой долей вероятности есть притворно–сущее. Зная себя как «не–сущее», т.е. как безымянную и бессубстратную основу, чистую идею, мышление «есть» ничто́, продуцирующее и репродуцирующее формогенез. Мышление, наконец, есть свобода, повелевающая и обусловливающая [всё], – даже собственное рабство, когда гребец, прикованный к галере бытия/небытия, всё же волен посадить триеру на мель или изодрать о рифы.

И как тут не превратиться в тирана, бубнящего о «запрете Парменида» мыслить не–сущее как сущее? Как не поставить мышление в угол, удостоив «порки», чтобы, выплакавшись, своевольница мысль вернулась за парту с благоговейным ужасом в глазах перед тем, что «есть», и священной ненавистью к тому, чего «нет». Допуская, что мысль, не знающая «ремня», не сведуща в вопросах редукции, мы всё же рискнём дать дефиниции категорий негативной онтологии.

Не–сущее – то, что противоречит сущему, не–сущему, обоюдному тем, что отводит место и время для их бытийствования или ничтожения в будущее, в прошлое, но никогда не в сиюминутное, вход в которое сущему заказан. Не–сущее знает вещь, явление, предмет и даже ум, удостоверяющий наличие/отсутствие чего–либо. Зная о претензии сущего на бытие/небытие, оно налагает вето. Не–сущее – то единичное/конкретное, что прежде торило путь, но чему подрезали крылья на взлёте, что очутилось у разбитого корыта, но что еще не есть сознание утраты, как ничто́, чьи глаза всегда повёрнуты зрачками внутрь. В Софисте речь как раз и идёт о τὸ µηδαµῶς ὂν, никоим образом не сущим (237b), которое Платон, –  в отличие от Горгия, отводящего небытию лишь область рассудка и речи, – наделил референтом: его не–сущее субстантивировано и «онтологично». Важно и то, что небытие в Софисте присутствует не как антиномия бытию, но как иное, т.е. как один из «пяти главных родов». Ясно, что, открыв ящик Пандоры, Платон спровоцировал добрую дюжину негативных онтологий, и среди прочих во многом наивная в своей безыскусности попытка доказать существование ничто́, предпринятая советским историком античной философии А.Н.Чанышевым в его «Трактате о небытии» (Чанышев: 64) Вопросы философии. №10, 1990).

Небытие - есть провал бытия в–себя, в не–явленность, вплоть до негации, что вызвано потерей опоры, выбиванием из–под бытия основания. В результате коллапса, ни вещь, ни явление, ни предмет не представлены себе ни феноменально, ни ноуменально, что может быть следствием как запертого в–себе априоризма, так и парадигматической инфляции. Ясно, что для негативного субъекта, ставшего формой саморефлексии ничто́, сущего нет в той же степени в какой не–сущего нет для Dasein. Небытие – не-субстантивированное,  беспредикативное единство, содержащее в–себе под–основу для репликаций, но так и не отваживающееся на формогенез. При этом мышление, будучи притворно–сущим, извлекает из за–ничтойности идеи и образы. Они зачинаются, вынашиваются и изгоняются из узилища потенции, чтобы, побывав в головах, вернуть сторицей идеальные объекты в депозитарий. Но если по Платону ничто́ вправе рассчитывать на собственную онтологию и гносеологию, где всё ничтожит себя субстантивно, то по Горгию целесообразно говорить о ничто́, которое противоречит не бытию, а самому себе, - речь не идёт об отказе от бытия, не о пассивном безделье или праздношатании, а о деятельном отрицании. Ничто у Горгия фундирует без оглядки на бытие, оно суверенно, и в отличие от небытия, из–под которого выбита основа, само себя конституирует как бытие мысли о небытийствовании всеми формами сущего/не–сущего, включая и притворно–сущий ум.

Ничто́ - «не есть» субстанция небытия, не–сущего, инобытия. Ничто́ – «сознание» собственной никчемности. Войницкий: «Пропала жизнь! Я талантлив, умен, смел... Если бы я жил нормально, то из меня мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский... Я зарапортовался! Я с ума схожу...» (А.П.Чехов «Дядя Ваня»). Говоря иначе, ничто́ рефлектирующее небытие, пожелавшее навести справки о собственном ущербе. И, однако же, ничто́ – не «рамка» для этюда, написанного сущим, а возможность пейзажа стать пленером. Ничто́ не сущностится, т.е. не рыщет в поисках смысла самоотрицания в чтойности бытия. Для этого у ничто́ «есть» за–ничтойность. Ничто́ конституирует своё небытие, при котором ни о каком сущем и речи нет, включая и само–полагание в виде презумпций, предписаний или устремлений. Источник активности ничто́ – безосновность небытия, которая, говоря языком Хайдеггер, и приказывает тому, чего нет и никогда не будет, «в–себе–из–себя–стоять (in–sich–aus–sich–zhinausstehen)».

Ничто́ и «за» образуют «за–ничтойность», т.е. нечто, что лежит за тем, чего и так нет, некое отрицание–отрицания, как «за» и околица образуют [за околицу]. Ничто́, однако, отличает от небытия предельное онтологическое вопрошание о существе ничтожения. Другими словами, ничто́ – отрицательный субъект, который, будучи голосом вещей, услышанным нашим монокулярным умом, позволяет в акте со-положения образовывать бинокулярную субъктность и бинокулярную экзистенцию.  

Бытие и ничто́ взяты на постой сознанием, где соединяются в чистом узрении. Ничто́ не явлено реально (как вещь) или идеально (как предмет), оно присутствует/отсутствуя как ноумен без феномена. И о том, что невыразимое топчется за кулисой, ум догадывается по косвенным признакам, а вовсе не в результате редукции. Ясно, что форма ничто́ заперта изнутри на засовы априоризма, что об исчислении его предикатов не может быть и речи. Всё, что мы можем – швырнуть интуицию (самоотчёт о встрече с не–сущим) на хирургический стол, чтобы, сделав надрез, расширить распором грудину тайны.

Как «бытие (Sein)», не будучи «сущим (Seiendes)», т.е. тем или этим предметно–чувственного мира, не исчерпывается вычитанием эмпирических событий, так и ничто, не будучи не–сущим, т.е. суммой негаций, не стачивается до огрызка карандаша. Но всё ещё открыт вопрос об ассерции, которую ничто́ носит под сердцем как своё иное.

Principium rationis. Горгий востребован. И кто знает, появись диалектика бытия/небытия Леонтийца в эпоху сумм, возникла бы необходимость Гегелю будить Хайдеггера и Сартра, чтобы те поставили не-сущее краеугольным камнем своих систем.

Не полагаясь на здравый смысл, Горгий отпускает мышление на вольные хлеба. И, как итог: не существует ни сущего, ни не-сущего, ни обоюдного (979a24). Есть ли в подобном радикализме рациональное зерно? Безусловно. Во-первых, уясним, что мышление, преодолевающее доксу/догму, продирающееся к «чтойности (quidditas)», есть род мышления о бытии мышления, переступающем запреты. Собственно, говорит Горгий, существенно не то, что мыслится о ничто́, не его предикаты, часто явленные уму как поставленное с ног на голову сущее, но то важно, что продуцирует онтологический принцип, полагающий антиномиям требовать койко-мест у сознания, но прежде конституировать ум как пристанище бинарных оппозиций. Следовательно, Горгия, как своевольника, интересует мысль, приступающая закон. Но что есть сознание, преодолевающее табу: а) маргиналия; б) софистическое крючкотворство; в) удостоверение бытия не-сущего через химеру, не представленную в сознании ни перцепцией, ни апперцепцией. Во-вторых, Горгий убеждён, что копулятивный или экзистенциальный контекст для применения глаголов «существует (ἔστι)» и «быть (εἶναι)» задаёт Логос – единственный посредник между богами и человеком. Говоря не-сущее/сущее, употребляя эти конструкции предикационно/экзистенциально, Горгий на самом деле апеллирует к сознанию, точнее к способу его бытия-в-себе через диалектику противоречия, исследуя которое бытие-для-себя и порождает мышление ex nihilo, где – будучи зачато и выношено – оно изгоняется в субъектность, чтобы куковать в «ежовых рукавицах» априори. 

Остаётся лишь задать вопрос: что различает/удостоверяет возникновение моего бытия и его прерывание? Ясно, что сознание, вынесенное за скобки сущего/не-сущего и опрашивающее «себя» изнутри и снаружи бытия и небытия, не принадлежит субстантивно ни тому, ни другому. Сознание трансцендирует, оно на «кромке», оно лишь окунает пальцы в купель ассерции/негации, всегда выходя сухим из воды.

Подводим итог. Тождество бытия и мышления неоспоримо. Но не в меньшей степени справедливо и тождество мышления и ничто́. Наш эксперимент подтвердил правоту Горгия – ничего нет: ни сущего, ни не-сущего, ни обоюдного. Нет и Горгия с его трактатом. Но поскольку что-то/кто-то удостоверяет наличие/отсутствие предикатов, то логично признать существование этого субъекта. Но Логоса, если числить за ним квантор существования, также не может быть (по Горгию). Ведь антиномии, которыми ум жив, т.е. бытийствует, разрешаются, но не разрешаемы. Ситуация патовая. Ведь парадокс, которому посвящен трактат Горгия, есть суперпозиция, в силу чего формой бытия/небытия мысли выступает «кромка», – тонкая грань, отделяющая субстанции от акциденций.

Есть и другой итог. Если у сознания изъять квалиа, у субъекта – мышление, у человека – экзистенциалы, которые Хайдеггер определил как: In–der–Welt–sein (бытие–в–мире), In–sein (бытие–в), Mit–sein (бытие–с), Sorge (забота), Geworfenheit (заброшенность), Befindlichkeit (находимость), Furcht (страх), Verstehen (понимание), Rede (речь) и др., то что-то всё-таки остаётся, что-то существенное, что не утрачивается ни при каких изъятиях, что-то, что удерживает ментальность на плаву – в любой шторм, в любую непогоду. И это что-то – есть субъектность вещи, которая пытается достучаться до ума.

Каким же образом, спросят, вещь вопиет? Ответ следует искать в той же плоскости, что  и  решение «трудной проблемы» Д.Чалмерса. Это в большей степени проблема «другого сознания» (англ. other minds). Мы ищем его не в вещах, не в морфологии, а в формах оперирования с именами, знаками, символами этих вещей, т.е. в области семиосферы. И в самом деле, квантор «есть», исследованный нами, репрезентирует себя и как форму глагола «быть», и как суверена, распространяющего прерогативы короны по обе стороны от связки «есть», т.е. работает в оба направления: от субъекта к вещи и от вещи к субъекту. Вещь (как оформленное целое, формой собираемое в одно) не только объект, но и субъект, наделённый взглядом и пытливостью ума. Как человек в упор рассматривает вещь, а видит себя, так и вещь, уставившись в наблюдателя, обнаруживает собственную ангажированность. Форма – конвенция, образованная сложением монокуляров: Вещи, дерзко показывающей мне плечико, и Я, страстно берущего Вещь, но берущего ровно столько, сколько требуется моему априорному уму и продуктивной фантазии. На стыке воль/интенций  возникает граница формы. Ясно, что посредством связки «есть» Вещь не только удостоверяет присутствие Наблюдателя, но и словоохотничает, в результате чего объект прирастает предикатами. Как двунаправленный итератор, слева направо квантор репрезентирует бытие мысли о «мыслимом», а справа налево - выслушивает невнятицу вещей. Таким образом, глагол «быть», которому Горгий придал расширительное толкование, и есть тот бивак, который поочерёдно, параллельно или невпопад бытие и ничто́ разбивают в субъекте.

Как же бытие и ничто́ используют субъект для нужд саморефлексии? Здесь мы вводим понятие монокулярной/бинокулярной субъектности. Я и Вещь – монокуляры, но становятся бинокулярами в процессе со-положения, позволяющем обоим видеть мир стереоскопически. Цветок заставляет смотреть на себя: ароматом, цветом, формой. Но в том, как Я беру Вещь, как чувствую её лёгкий флирт, как бережно/властно выхватываю из слепо-глухого далека, как, разговорив, делаю предметом, – во всём этом нет представителя рода Шиповник (лат. Rósa), а есть «Я есмь». Ведь взгляд на бутон – это жест, которым я выбрасываю себя в мир, прервав экзистенциальную дрёму. Но и Вещь не пассивна. Её встречный жест конституирует мою способность к восприятию, представлению, воображению. Никто и ничто́ не детерминирует наш индетерминизм. Я сам суверен, ибо: 1) беру не всё, что предлагает Вещь, а существенное; 2) ставлю себя перед бытием к его вящему любопытству, а чтобы вещи узрели меня во всех ракурсах, поворачиваюсь к ним и в профиль и в анфас. Но есть и алаверды: вещь-в-себе становится вещью-для-меня в приступе своеволия, когда извлекает своё имманентное из бабушкиных похоронных сундуков. Здесь «есть» напоминает дверь, приоткрыв которую, Я и Вещь кажут нос в оба направления от квантора, ставшего точкой явки бытия/небытия на вечернюю поверку.

Спасибо Горгию. Благодаря его негативной онтологией мы провели различение, которое не стал делать Хайдеггер. На одной из фотографий философ хитро улыбается, вскинув вверх указательный палец и сощурив правый глаз. Его зрение монокулярно. Ведь, отказав субъект-объектному тождеству в праве на сущее, Хайдегер через экзистенциалы, предшествующие категориям и понятиям, абсолютизировал опыт проживания Dasein [Хайдеггер 1997: 450], где сиюбытность тотально однонаправленна: человек вопрошает, бытие – ответствует. В нашем же понимании бытие, ничто́ и мысль со-положены, т.е. образуют обоюдный вопрос/ответ. Ясно, что субъект не устраняется с появлением Dasein, на чём настаивал Хайдеггер, а требует иных аргументов. Наш довод – любознательность Бытия, Я и Ничто́ как залог полноты. Мы наделяем эти «субъекты» интенцией, что позволяет им не просто удостоверять присутствие, используя квантор «есть», а проживать опыты друг друга в бинокулярной экзистенции, т.е. в таком переживании со–бытия встречи, когда Dasein1 (субъект), Dasein 2 (бытие) и Dasein 3 (ничто́) воспринимают себя не монокулярно, а бинокулярно, т.е. стереоскопически. Только бинокулярное зрение/знание полно. Опыт Я не достоверен без опыта Вещи. Но опыт возможен лишь как изгваздывание, - через порезы и ссадины. Речь о телесных характеристиках опыта, которые накладываются на ум, понимаемый нами как тактильный и даже кинестезивный. Наш опыт саднит в вещах, знающих каково это ободрать в кровь коленки. Речь о мышлении, районирующем местность, на которой (и благодаря которой) совершаются акты. Местность – плоскость реального и идеального. Спотыкаясь о саму себя, мысль прокладывает маршрут через бурелом не-продуманного, не-прочувствованного, не-прожитого. Человек дан в ландшафте внешнего/внутреннего, чтобы отыскать возвышенность, с которой речь сущего о себе будет звучать разборчиво. Человек совершает вылазку внутрь вещей, к основанию, куда существенное сверкнуло пятками. Бытие – неизреченное слово, не ставшее собой по причине сбитости дыхания при восхождении. А навигация – это бытие-при-кромке-губ, шепчущих существенное о сущем. Собственно, мозгами раскидывает сам маршрут, где в попутчики созерцающей себя интенции набиваются крики и шёпоты, исторгаемые изгибом реки, кустом, гнущимся при порыве ветра, колеёй, образованной колесом или следом от сапога на чавкающем глинозёме. Все эти «росчерки пера» вычитываются пытливым умом, образуя контуры вопрошаний. А в пути – всё, что ни встретится, – зачинает, вынашивает и изгоняет субъектность. Сама география озабочена родовспоможением. И сознание, взыскующее истины, вопрошает не внутри себя (и не из себя), а с помощью голосовых связок, нёба, кончика языка и кромки губ, чревовещающих из вещей и от имени вещей.

Но не стоит впадать в солипсизм. А, исследуя бытие вопроса о сущем, необходимо прежде уяснить: 1) корректно ли поставлен вопрос; 2) является ли бытие-при-вопросе, которому отверзли уста, подлинно-сущим или притворно–сущим? Ясно, что идеальное вовсе не оседает спорами на поверхности, не кутается в складках ландшафта, не пишет труды по пантеизму и панпсихизму. Скорее, пройдя через горнило ума и сердца, natura обретает черты осмысленного и преображённого сущего. Но дело даже не в том, что ум, схватив гребень цивилизации, причёсывает природу, что всюду, куда не кинь взгляд, видны следы на песке от босых пяток. Сама природа реагирует на дело рук человека, и порой бьёт по этим рукам, чтобы приструнить буяна.

Мысль мёрзнет без одёжки. А всё потому, что как нет вещи, соответствующей слову «бытие», так нет и вещи, соответствующей слову «небытие». Бытие/Ничто́ как означаемое не обзавелись означающим. Что же, спросят, их репрезентирует? Ответим: дискурс, но и ещё что-то, что не выразить в словах. Это что-то, не будучи ни сущим, ни не-сущим, ни обоюдным (по Горгию) всё же есть что-то существенное. Этот род экзистенции мы назвали изгваздыванием, когда крест познания вгрызается в плечо мысли ворохом ссадин, а без боли, без ран, которые бередят, мысль не полнокровна. Знание стигматится, обходя истину, ландшатится, передвигаясь по-пластунски. Наконец само сущее сущностится, чтобы по его складкам, морщинам, субъект распознал эмоцию бытия. Так мысль становится кооперацией познающего и познаваемого. Мысль – есть всеобщее, поставившее себя перед зеркалом. Мысль не просто рефлексия бытия, не просто бытие рефлексии, но и бытие бытия. Понять этот казус нам помог Горгий – софист, судебный оратор и пересмешник. 

Санкт–Петербург, 2020 г.                                          Юрий Кузин

Список литературы

А.А.Ухтомский. Доминанта. Статьи разных лет. 1887–1939. — СПб.: Питер, 2002.

М.Хайдеггер. Бытие и время = Sein und Zeit / Пер. [с нем. и примеч.] В. В. Бибихина. — М.: Ad Marginem, 1997. С. 450.

References

Shannon C., Weaver W. The Mathematical Theory of Communication.– Urbana, 1949

Annotation.

The paper explores the philosophical argumentation of the Sophist Gorgias of Leontius. The article is a logical and thematic continuation of the experience started in the work "Back to Gorgius". A thought experiment with the "philosophical zombie" is reproduced. The author defines the concepts "non-existent", "non-existence", "nothing". For the first time, the concept of consciousness was put forward, allowing for a plurality of subjects within the borders of one person.

Keyword.

Nothing, non-being, being/non-being, binocular subject, thing, object, pretend-being, "edge", antinomies, logos, p–zombie.

Article title.

Thought: between Scylla (being) and Charybdis (nothing)

Kuzin Yuri Vladimirovich. Born on November 17, 1962 in Lviv (Ukrainian SSR). Member of the Union of cinematographers of Russia, film Director, screenwriter, winner of the national award " SV.Anna». The author does not have a degree. The author is associated with cinema and did not seek a scientific career. The work is performed independently, based on subjective preferences: ontology, epistemology, epistemology in their connections with the classical tradition of philosophizing.