Сознание останавливает время, то есть иллюзию.
Все чаще и чаще думаю о памяти, о воспоминании, и все важнее и важнее, основное и основное представляется мне это свойство. Я получаю впечатление. Его нет в настоящем. Оно есть только в воспоминании, когда я начинаю, вспоминая, обсуждать его, соединять с другими впечатлениями и мыслями.
Память уничтожает время: сводит во единое то, что происходит как будто врозь.
Вчера был Янжул. Я спросил его о том, что он думает о смерти, об уничтожении или неуничтожении. Он не понимает так же, как не понимает корова. И сколько таких людей! А ты разговариваешь с ними и огорчаешься, что они не соглашаются! Тут ужасно трудно установление такого отношения, чтобы не презирать, а любить их, как любишь животных, не требуя от них большего, чем чего требуешь от животных. Главное то, что многие из них сами разрушают это отношение, вступая в споры о том состоянии души, которое недоступно им. Написал и думаю: как нехорошо то, что я написал. Это нарушает братство людей. Пускай они в том состоянии, в каком находятся теперь, как дети (а не животные), не понимают. Относись к ним всегда с уважением, как к понимающим. Это тебе тяжело, больно, что они оскорбляют самое дорогое тебе. Терпи. Ты не знаешь, когда они проснутся. Может быть, сейчас, и ты, твои слова — то самое, что пробудит их.
Главная причина религиозного консерватизма — это то, что хорошо живется — эгоизм.
Отыскивая причину зла в мире, я все углублялся и углублялся. Сначала причиной зла я представлял себе злых людей, потом дурное общественное устройство, потом то насилие, которое поддерживает это дурное устройство, потом участие в насилии тех людей, которые страдают от него (войско), потом отсутствие религии в этих людях, и, наконец, пришел к убеждению, что корень всего религиозное воспитание. […]
Сколько труда для подавления и предупреждения восстаний: и тайная, и явная полиция, и шпионы, и тюрьмы, и ссылки, и войска! И как легко уничтожить причины восстания.
Одна из самых обычных и важных ошибок, которые делают люди в своих суждениях, та, что люди считают хорошим то, что любят.
Всякое философское и религиозное учение есть только учение о том, что должно делать. И вот на эту мерку, если примерить учение Ницше?
Мужчина должен подняться до целомудрия женщины, а не женщина, как это происходит теперь, спуститься до распущенности мужчины.
Вересаев пишет, что после одушевления служения людям наступает разочарование, компромиссы. Он спрашивает: отчего? А только оттого, что это делалось по гипнозу, по кружковскому чувству, по славе людской, а не по установленному отношению к бесконечному. […]
Три модные философии на моей памяти: Гегель, Дарвин и теперь Ницше. Первый оправдывал все существующее; второй приравнивал человека к животному, оправдывал борьбу, то есть зло в людях; третий доказывает, что то, что противится в природе человека злу — есть ложное воспитание, ошибка. Не знаю, куда идти дальше.
Чем больше люди разъединены, тем возможнее, нужнее кажется деспотизм — насилие.
Люди хотят свободы и для достижения ее входят в рабство учреждений, из которого никогда не выходят и не выйдут.
Читая Мережковского об Эврипиде, я понял его христианство. Кому хочется христианство с патриотизмом (Победоносцев, славянофилы), кому с войной, кому с богатством, кому с женской похотью, и каждый по своим требованиям подстраивает себе свое христианство. […]
Если умели люди власти подкупить церковь, чтобы она оправдывала их положение, то как же им не подкупить науку.
Читал статью Мечникова опять о том же: что если вырезать прямую кишку, то люди не будут более думать о смысле жизни, будут так же глупы, как сам Мечников. Нет, без шуток. Мысль его в том, что наука улучшит организм человека, освободит его от страданий, и тогда можно будет найти смысл — назначение жизни. Наука откроет его. Ну а как же до этого жить всем? Ведь и жили уже миллиарды с прямой кишкой. А что как, по вашей же науке, солнце остынет, мир кончится до полного усовершенствования человеческого организма? К чему же было огород городить.
Часто люди, либералы-государственники, вообще всякие доктринеры считают хорошим, борясь только с одним из проявлений лжи, допускать и не бороться с другими. Это все равно, что при наводнении останавливать только одну из заливающих вас струй воды, предоставив другим затапливать вас. […]
Думал о том, что для выражения всего моего отношения к власти недостаточны ни формы рассуждения, ни обращения, ни художественного произведения, а нужна новая форма. Может быть, я ищу ее.
Могу перенестись в самого ужасного злодея и понять его, но не в глупого человека. А это очень нужно.
Бывают люди машинные, которые отлично работают, когда их приводят в движение, но сами не могут двигаться.
Чем глупее, безнравственнее то, что делают люди, тем торжественнее. Встретил на прогулке отставного солдата, разговорились о войне. Он согласился с тем, что убивать запрещено богом. — Но как же быть? — сказал он, придумывая самый крайний случай нападения, оскорбления, которое может нанести враг. — Ну, а если он или осквернит, или захочет отнять святыню? — Какую? — Знамя. Я видел, как освящаются знамена. А папа, а митрополиты, а царь. А суд. А обедня. Чем нелепее, тем торжественнее.
Слушал политические рассуждения, споры, осуждение и вышел в другую комнату, где с гитарой пели и смеялись. И я ясно почувствовал святость веселья. Веселье, радость — это одно из исполнений воли бога.
Мы так привыкли к болтовне об общем благе, что уже не удивляемся на то, как человек, не делая никакого дела, прямого труда для общего блага, не высказывая никакой новой мысли, говорит о том, что, по его мнению, нужно делать, чтобы всем было хорошо. В сущности, ведь ни один человек не может знать хорошенько, что ему самому нужно для его блага, а он с уверенностью говорит о том, что нужно для всех. Это — особенная черта только нашего времени.
Мы можем знать о нашей жизни, назначении и смысле ее ровно, сколько это нам нужно для нашего блага.
Подумал о том, что преподается в наших школах, гимназиях: главные предметы:1) древние языки, грамматика — ни на что не нужны; 2) русская литература, ограничивающаяся ближайшими, то есть Белинский, Добролюбов и мы, грешные. Вся же великая всемирная литература закрыта. 3) История, под которой понимается описание скверных жизней разных негодяев королей, императоров, диктаторов, военачальников, то есть извращение истины, и 4) венец всего — бессмысленные, глупые предания и догматы, которые дерзко называют законом божиим.
Умственная мужская деятельность за деньги, в особенности газетная, есть совершенная проституция. И не сравнение, а тождество.
Революция плодотворная только та, которую нельзя остановить. […]
Переход от государственного насилия к свободной, разумной жизни не может сделаться вдруг. Как тысячелетия слагалась государственная жизнь, так, может быть, тысячелетия она будет разделываться.
Прочел у Менделеева, что назначение, идеал человека — размножение. Ужасно нелепо. Вот глупость (не свойство, а поступок слова) — последствие самоуверенности. Животные поедают друг друга, и потому им надо размножаться, и размножение может быть идеалом кроликов. Поедание и размножение взаимно ограничиваются. У людей же, освободившихся от поедания другими животными, размножение ничем не может быть ограничено, кроме сознанием добра, совершенствованием. Совершенствование включает целомудрие. Оно-то и ограничивает.
Иногда ставят истину идеалом. Это неверно: истина есть только отсутствие лжи.
Понятны верования буддизма о том, что, пока не дойдешь до полного самоотречения, будешь возвращаться к жизни (после смерти). Нирвана — это есть не уничтожение, а та новая, неизвестная, непонятная нам жизнь, в которой не нужно уже самоотречения. Не прав только буддизм в том, что он не признает цели и смысла этой жизни, ведущей к самоотречению. Мы не видим его, но он есть, и потому эта жизнь так же реальна, как и всякая другая.
Тайна в том, что я всякую минуту другой и все тот же. То, что я все тот же, делает мое сознание; то, что я всякую минуту другой, делает пространство и время.
Истина всегда доступна человеку. Это не может быть иначе, потому что душа человека есть божеская искра, сама истина.