конфликт индивида с Церковью невозможен, церковь не относится к единому Тела если ты не в ней, Толстой отрицал всего лишь универсальность церкви, и споры о религиозности Толстого бессмысленны, если не принять отправной точки его мышления, церковь в его версии частное и общее, но не единое Тела, к которому Толстой готов причислить только Спасителя. Здесь и оригинален Толстой, как философ индивида. Поэтому скорее церковь отпала [произошла] от Спасителя, чем Лев Толстой со своими умозаключениями. Даже смешно противопоставлять рациональность индивида самому индивиду, как это делают и богословы, именно они тогда и выступают против самого Спасителя, как единого Тела человеческого и его доктрины. Индивид или церковь ложная дилемма, потому что всё в индивиде, а в церкви вне индивида ничего нет. "Церкви, сознательно противостоящей влиянию идей просвещения в своем учении и культе" - если это так, по Мюллеру, то не с церковью это связано, а с политическими силами имеющими частное влияние на толпу. Под маской церкви какие только аферисты не выступают, и бюрократический аппарат церкви в том числе, как претендующий на авторитет среди внимающих граждан, но авторитет зарабатывается, а не заявляется. "С.Н. Булгаков указал, что определяющей силой в духовной жизни человека является религия в широком смысле слова" - это конечно не так, вера и религия несколько разное, хотя и не противостоящее, вера относится к ментальному единого Тела, тогда как религия к рациональному ментального, что может и противоречить ментальному, и не случайно верующие религиозно во всём сомневаются кроме себя самого, что относится также к Толстому и Руссо, они довольно во многом сомневались и не принимали [критиковали].

В 1906 г., издавая статью «Карл Маркс как религиозный тип», С.Н. Булгаков указал, что определяющей силой в духовной жизни человека является религия в широком смысле слова, т.е. «…высшие и последние ценности, которые признает человек над собою и выше себя, и то практическое отношение, в которое он становится к этим ценностям. Определить действительный религиозный центр в человеке, найти его подлинную душевную сердцевину…» – вот главная задача исследователя в этой области по Булгакову; «в указанном смысле можно говорить о религии у всякого человека, одинаково и у религиозно наивного, и у сознательно отрицающего всякую определенную форму религиозности», причем эта религия есть «самое интимное и важное» в человеке, способное объяснить «все внешнее и производное» [Булгаков 1906 web].
Что же составляло в этом смысле «религиозное ядро» личности Л.Н. Толстого?
До сих пор остается важным и актуальным вывод, сделанный выдающимся западным исследователем – славистом Л. Мюллером: в центре внимания исследователей должен лежать конфликт Л.Н. Толстого с Церковью, который «не есть частный конфликт одного человека с конкретной религиозной институцией, это конфликт враждебной всякому институционализму мистической религиозности, несущей на себе стойкую печать европейского просвещенческого радикализма, и Церкви, сознательно противостоящей влиянию идей просвещения в своем учении и культе» [Müller 2005, 8]. Истинная причина расхождения Л.Н. Толстого с православием заключалась не в проблеме религиозной межконфессиональной нетерпимости, не в военной службе или смертной казни – все это были проявления глубоко отпечатанной в его душе, природе и воспитании идеологии. Л.Н. Толстой был «фанатиком правды». В конечном счете, он не мог смириться с тем, что ему представлялось не соответствующим его глубинным религиозным представлениям. Фактически, как утверждает Л. Мюллер, Л.Н. Толстой попытался осуществить требующую грандиозной личностной перестройки попытку примирения собственных религиозных представлений о «чистой» религии Добра и Любви без «примеси» догматики и культа с многовековой практикой Церкви. Однако разрыв здесь был столь значителен и глубок, что для этого немедленного прыжка было недостаточно только доброй воли, отрицать которую в усилиях писателя было бы неверно, и акта самонасилия в смысле попытки привести свои взгляды в соответствие с традиционным христианством [Müller 2005, 5].
Л.Н. Толстой и руссоизм
Хорошо известно сейчас, какие мыслители были для Л.Н. Толстого важны в первую очередь. В первую очередь нужно снова несколько подробнее остановиться на Ж.-Ж. Руссо. Как известно, этот автор сыграл исключительную роль в жизни русского писателя, который «боготворил» его и в пятнадцать лет носил на шее его медальон, как икону. Уже в зрелом возрасте писатель признавал: «Руссо и Евангелие – два самые сильные и благотворные влияния на мою жизнь. Руссо не стареет. Совсем недавно мне пришлось перечитать некоторые из его произведений, и я испытал то же чувство подъема духа и восхищения, которое я испытывал, читая его в ранней молодости» [Толстой 1956, 234]. Составляя в начале 1880-х гг. список книг, оказавших него влияние в возрасте с 14 до 20 лет, Л.Н. Толстой отметил как «огромное» значение «Исповеди» и «Эмиля» и как «очень большое» – «Элоизы» [Толстой 1956, 66–67].
Представляется, что стойкая печать просвещенческой идеологии на Толстом, о которой говорил Л. Мюллер, сформировалась в первую очередь именно благодаря Руссо. Для Толстого всю жизнь принципиальную важность имело противопоставление человек – общество или, более точно, природа человека – общественный порядок; первое есть истина, второе – ложь. Именно поэтому «интуитивное, т.е. природное, народное» как истина противопоставлено «рациональному, т.е. искусственному, барскому» как лжи [Лотман 1998, 431]. В этой ситуации важно понять, что собой представлял «руссоизм» как система.
В контексте изучения «религиозной типологии» России XIX в. идеи Руссо должны рассматриваться как «целостная структура особого типа» [Лотман 1998, 139]. Противопоставление природа, человек (естественное, реальное, сущее) – общество (противоестественное, мнимое, выдуманное), столь принципиальное для Руссо, приводит Толстого позже к ряду значимых вторичных противопоставлений: человек (природа) – общество, человек (природа) – культура, человек (природа) – история. Естественный (божественный) порядок разумен, а человеческие установления, порождающие социальное зло, безумны и противоестественны.
Эти оппозиции рождают важный критерий достоинства и доброкачественности какого-либо явления, будь то человек, литературное произведение, социальный или религиозный институт: это искренность. Сама искренность мыслится как освобождение от ложных социальных, культурных, религиозных отношений. Именно поэтому в творчестве Толстого с определенного момента такое важное значение начинает иметь исповедь (естественно, не в церковном ее понимании) как последовательное очищение сущности от ложных наслоений, предрассудков, привычек. Исповедь – освобождение интуитивно-эмоциональной жизни от рационально-социальных пластов [Лотман 1998, 142]. Интересно, что в этом Л. Толстой принципиально расходится с Ф. Достоевским, для которого исповедная открытость, «человеколюбие, т.е. добродетель без Христа» [Литературное наследство 1965, 89], часто является символом себялюбия и лжи, а исповедь является атрибутом героев определенного типа, например, богоборцев (Ипполит Терентьев, Ставрогин). Отсюда вытекает, что, вопреки общепринятому представлению, хотя рациональность и является важным аспектом мышления Толстого, она не первостепенный, а наиболее поверхностный аспект его религии. Толстой сам употреблял слово «рационалистический» неоднократно в отрицательном смысле (см. напр.: [Толстой 1956, 37, 349, 57, 5]).
Значение «руссоизма» в истории культуры
В контексте изучения «религиозной типологии» России XIX в. идеи Руссо должны рассматриваться как «целостная структура особого типа» [Лотман 1998, 139]. Противопоставление природа, человек (естественное, реальное, сущее) – общество (противоестественное, мнимое, выдуманное), столь принципиальное для Руссо, приводит Толстого позже к ряду значимых вторичных противопоставлений: человек (природа) – общество, человек (природа) – культура, человек (природа) – история. Естественный (божественный) порядок разумен, а человеческие установления, порождающие социальное зло, безумны и противоестественны.
Эти оппозиции рождают важный критерий достоинства и доброкачественности какого-либо явления, будь то человек, литературное произведение, социальный или религиозный институт: это искренность. Сама искренность мыслится как освобождение от ложных социальных, культурных, религиозных отношений. Именно поэтому в творчестве Толстого с определенного момента такое важное значение начинает иметь исповедь (естественно, не в церковном ее понимании) как последовательное очищение сущности от ложных наслоений, предрассудков, привычек. Исповедь – освобождение интуитивно-эмоциональной жизни от рационально-социальных пластов [Лотман 1998, 142]. Интересно, что в этом Л. Толстой принципиально расходится с Ф. Достоевским, для которого исповедная открытость, «человеколюбие, т.е. добродетель без Христа» [Литературное наследство 1965, 89], часто является символом себялюбия и лжи, а исповедь является атрибутом героев определенного типа, например, богоборцев (Ипполит Терентьев, Ставрогин). Отсюда вытекает, что, вопреки общепринятому представлению, хотя рациональность и является важным аспектом мышления Толстого, она не первостепенный, а наиболее поверхностный аспект его религии. Толстой сам употреблял слово «рационалистический» неоднократно в отрицательном смысле (см. напр.: [Толстой 1956, 37, 349, 57, 5]).
Показательно, что в 1902 г. (т.е. уже после издания синодального акта об отлучении Л. Толстого от Церкви, который с негодованием был отвергнут прогрессивной общественностью фактически по всему миру), журнал иезуитов La Civilità Cattolica указывал, что учение Толстого есть «Евангелие, изобретенное дома», которое не знает ни Бога, ни Церкви, а религию редуцирует до уровня «хорошего поведения». После смерти писателя в его некрологе было сказано, что его религиозный поворот на самом деле был «кораблекрушением», а сам писатель прямо назван «богохульником», ибо он не Бога Троицы, а Бога-Творца заменил на «бога», сделанного человеческими руками [Schmid 2014, 620–621]. 
http://vphil.ru/index.php… Л.Н. Толстой как религиозный тип