Батай здесь удачно связывает отмену запрета (оргию) с напряжением социального Тела, брак бесполого не даёт разрядки Телу, по причине отсутствующего ещё полового Тела во времена становления религий. Поэтому христианство и сейчас содержит в себе большой потенциал эротомании, как отрицания полового. Дискретность Тела Батай трактует во внешнем только, что недостаточно, бесполое и внутренне дискретно, и мышление его клиповое, которое состоит как-бы из системных блоков никак не связанных друг с другом. Сейчас бесполое в чистом проявлении (нарцисс) редко встречается, но как довлеющее у многих имеется, в деградации полового Тела. Чаще в половом женского, как принимающего, и где природное вне либидо. Бесполое Тела в деградации полового ведёт и к образованию шизоидного Тела, чего в древности не было. Шизоидное на страже (интеллект) мужского как входящего, женское как принимающее не склонное к нему.

- Во всяком случае, регулярные рамки брака давали лишь узко ограниченный выход сдерживаемой ярости. Помимо брака, возможность нарушения обеспечивали еще праздники; одновременно они обеспечивали и возможность нормальной жизни, посвящаемой упорядоченной деятельности.
В ходе ритуальных оргий, часто связываемых с не столь беспорядочными праздниками, предусматривалось лишь мимолетное приостановление запрета, препятствовавшего свободе сексуального влечения.
Требуемый запретами отказ приводил к скупому обособлению человека, в противоположность бесконечному беспорядку теряющихся друг в друге индивидов, сама ярость которых вела к смертельной ярости. И наоборот, когда запреты отступали, освобождая натиск неистовства, то это приводило к беспредельному слиянию индивидов в оргии. Это слияние никоим образом не могло ограничиться тем слиянием, которого требовала плетора детородных органов. Оно было с самого начала религиозным излиянием; в принципе, это расстройство существа, которое теряется и ничего больше не противопоставляет безумному изобилию жизни. Это бесконечное неистовство казалось божественным - настолько оно возвышало человека над тем положением, на которое он сам себя обрек. Беспорядочные вопли, беспорядочно резкие жесты и пляски, беспорядочные соития, наконец, беспорядочные чувства, подогреваемые безмерными содроганиями. В перспективе эта самоутрата требовала ухода в полную неразличимость, где стабильные элементы человеческой деятельности исчезали и ничто не сохраняло устойчивости.
Оргия как аграрный обряд
Обычно оргии первобытных народов интерпретируются в таком смысле, что в них не узнать ничего из показанного мною. Поэтому мне приходилось излагать это, а потом уже обращаться к традиционному толкованию, стремящемуся свести их к обрядам контагиозной магии. Распорядители оргий действительно верили, что этим обеспечивается плодородие полей. Никто не сомневается в существовании этой связи. Но если сводить лишь к аграрному обряду практику, смысл которой явно шире его, то главное остается несказанным. Пусть даже оргия всегда и всюду обладала этим смыслом, следовало бы еще и задаться вопросом, единственный ли это ее смысл. Выявить аграрный характер того или иного обычая, исторически связать его с земледельческой цивилизацией - все это представляет несомненный интерес, но было бы наивно считать, что достаточным объяснением обряда является вера в его действенность. Труд и материальная польза, несомненно, предопределяли или, по крайней мере, обусловливали поведение еще мало цивилизованных народов - поведение как религиозное, так и профанное. Это не означает, что какой-нибудь экстравагантный обычай по сути своей соотносится с заботой об оплодотворении посадок. Труд противопоставил сакральный мир профанному. Он лежит в основе запретов, которыми человек отрекся от природы. С другой стороны, пределом мира труда, который запреты укрепляли и поддерживали в борьбе против природы, становился сакральный мир как его противоположность. Сакральный мир - это в некотором смысле просто мир природы, поскольку его невозможно полностью свести к порядку, установленному трудом, то есть к профанному порядку. Но сакральный мир лишь в некотором смысле является просто миром природы. В другом смысле он превосходит этот мир, еще не подвергшийся совместному действию труда и запретов. В этом смысле сакральный мир является отрицанием профанного мира, однако он и сам определяется тем, что он отрицает. Сакральный мир есть также результат труда, поскольку его источником и смыслом является не непосредственное бытие созданных природой вещей, а зарождение нового порядка вещей, возникшего вследствие столкновения природы с противопоставленным ей миром полезной деятельности. Сакральный мир отделен от природы трудом; он был бы непонятен нам, если бы мы не замечали, насколько он предопределен трудом.
Человеческий разум, сформированный трудом, обычно считает, что всякому действию свойственна эффективность, аналогичная эффективности труда. В сакральном мире взрыв ярости, отброшенной было запретами, осмыслялся не просто как взрыв, но и как действие, которому приписывалась эффективность. Изначально эти взрывы вытесняемой запретами ярости, такие как война или жертвоприношение - или оргия, - были взрывами совершенно безрасчетными. Но в качестве актов трансгрессии, совершаемых людьми, они стали организованными взрывами, поступками, чья возможная эффективность проявлялась хоть и вторично, но бесспорно.
Результат такого действия, как война, того же порядка, что и результат труда. При жертвоприношении в игру включалась сила, которой произвольно приписывались те или иные последствия, словно речь шла о силе какого-либо орудия в руках человека. Оргии приписывается воздействие иного порядка. В человеческой жизни пример заразителен. Человек вступает в танец, потому что сам танец заставляет его плясать. Заразительное действие, в данном случае совершенно реальное, кажется, захватывает не только других людей, но и природу. Так и сексуальная деятельность, которая в целом, как уже сказано, представляет собой рост, стала считаться вовлекающей растительность в этот процесс роста.
Но трансгрессия лишь во вторую очередь является действием, совершаемым ради его результата. При войне или при жертвоприношении - или при оргии - человеческий ум сумел организовать судорожный взрыв, рассчитывая на его реальный или воображаемый эффект. Война изначально не была политическим предприятием, а жертвоприношение - магическим действием. Так же и источником оргии не является стремление к обильным урожаям. Оргия, война и жертвоприношение происходят из одного источника: он связан с существованием запретов, противостоящих свободе смертоносной или же сексуальной ярости. Эти запреты неизбежно предопределили собой взрывной характер трансгрессии. Это не значит, что к оргии - или к войне, или к жертвоприношению - никогда не прибегали для достижения каких-то реальных или иллюзорных результатов. Но в этом случае имело место вторичное и неизбежное включение безумной ярости в механизмы человеческого мира, организуемого трудом.
В данных условиях ярость обладала уже не только животно-природным смыслом: взрыв, предваренный страхом, осмыслялся - помимо непосредственного удовлетворения желаний - как божественный. Он стал религиозным. Но одновременно он был осмыслен и как человеческий; он включался в причинно-следственный порядок, которым на основе труда строились все человеческие создания.
Распущенность и образование христианского мира
Прежде всего отвлечемся от современного понимания оргии, предполагающего у ее участников ослабление стыдливости или какую-то особо малую стыдливость. Такая интерпретация поверхностна, в ней подразумевается более или менее животный характер людей архаической цивилизации. Действительно, нам кажется, что в некотором смысле эти люди были ближе нас к животным, и достоверно известно, что некоторые из них так себя и ощущали. Но наши суждения исходят из того, что свойственный нам образ жизни лучше всего проявляет разницу между человеком и зверем. Первобытные люди по-другому противопоставляли себя животному началу, но даже когда они считали зверей своими братьями, у них имелись не менее четкие, чем у нас, реакции, утверждавшие человечность. Правда, условия жизни зверей, на которых они охотились, сближались с их собственными, и тогда они по ошибке приписывали зверям человеческие чувства. Во всяком случае, у первобытных (или архаических) людей стыдливость не всегда была слабее, чем у нас. Только она была совсем иной - более формалистической, не делаясь, как у нас, бессознательным автоматизмом; но при этом она была не менее сильной и восходила к верованиям, чья жизнь поддерживалась постоянным страхом. Поэтому, когда мы говорим об оргии в самом общем виде, у нас нет оснований видеть в ней практику расслабления, напротив, это момент интенсивности - конечно, бесчинства, но одновременно и религиозного рвения. В праздничном мире наизнанку оргия - это тот момент, когда истина изнанки обнаруживает свою силу ценностного переворота. Смысл этой истины - в безграничном слиянии. Вакхическая ярость и знаменует собой зарождающуюся эротику, чья область изначально совпадала с областью религии.
Но истина оргии дошла до нас через христианский мир, где произошел еще один ценностный переворот. Первобытная религиозность вывела из запретов дух трансгрессии. Христианская же религиозность в целом противопоставила себя духу трансгрессии. Тенденция, согласно которой в рамках христианства стало возможным религиозное развитие, связана с этим относительным различием.
Очень важно определить, насколько глубоко оно проявилось. Если бы христианство вообще отвернулось от основополагающего движения, из которого исходит дух трансгрессии, в нем и не осталось бы, на мой взгляд, ничего религиозного. Напротив того, в христианстве религиозный дух как раз сохранил главную суть, видя ее в непрерывности. Непрерывность дается нам в опыте сакрального. Сущность непрерывности - божественное. В решительной силе своего движения христианство в полной мере отдавало должное непрерывности. Оно даже пренебрегло путями достижения этой непрерывности - путями, которые узаконивались тщательно разработанной традицией, хотя их первоисточник не всегда оставался ощутимым. Проложившая эти пути ностальгия (желание) могла отчасти теряться в деталях - и расчетах, - которые нередко были так по душе традиционной набожности.
Но в христианстве происходил двунаправленный процесс. При своем основании оно желало открыться возможностям ничем не ограниченной любви. Согласно ему, утраченная непрерывность, вновь обретаемая в Боге, призывает обратиться от узаконенной ярости ритуальных безумств к беззаветной и безрасчетной христианской любви. Преображенные божественной непрерывностью, люди возвышались в Боге до любви друг к другу. Христианство никогда не оставляло надежды в конце концов возвратить наш мир эгоистической дискретности в царство непрерывности, озаряемое любовью. Таким образом, в христианстве исходное движение трансгрессии обращалось к прозрению преодоленной ярости, превращенной в свою противоположность.
В этой грезе было что-то возвышенное и чарующее.
Однако происходил и противоположный процесс: мир сакрального, мир непрерывности начинал соизмеряться с миром прерывности. Божественный мир вынужден был внедряться в мир вещей. Эта множественность парадоксальна. Решимость отдать все на откуп непрерывности имела свой эффект, но этот первичный эффект сочетался с другим, противоположным. Христианский Бог - это совершеннейше выстроенная форма из тлетворнейшего чувства - чувства непрерывности. Непрерывность дана в преодолении пределов. Но самый что ни на есть постоянный результат того движения, которому я дал имя трансгрессии, - организовывать то, чья суть в неупорядоченности. Привнося в организованный мир элемент преодоления, трансгрессия представляет собой принцип организованной неупорядоченности. Ее организованный характер происходит от организации, которой достигли практиковавшие ее. Эта организация основана на труде и одновременно на дискретности существ. Организованный мир труда и мир дискретности - один и тот же мир. Орудия и продукты труда суть дискретные вещи, пользующийся орудием и производящий продукты сам является дискретным существом, и сознание его дискретности только усиливается при использовании и создании дискретных предметов. Смерть проявляется именно по отношению к дискретному миру труда: для людей, чья дискретность обозначена трудом, смерть - это стихийное бедствие, делающее очевидной тщету дискретного бытия.
На шаткую дискретность личностного бытия человеческий дух реагирует двумя способами, которые в христианстве сочетаются между собой. Первый способ соответствует желанию вновь обрести утраченную непрерывность, о которой неискоренимое чувство говорит нам, что в ней и заключена сущность бытия. А при второй реакции человечество пытается обойти границу личностной непрерывности, то есть смерть, и воображает такую дискретность, которая недосягаема для смерти, - воображает бессмертие дискретных существ.
Первым своим жестом христианство отдавало все на откуп непрерывности, но вторым своим жестом ему удалось все с безоглядной щедростью отданное забрать назад. Подобно тому как трансгрессия организовывала порожденную яростью непрерывность, христианство ввело эту непрерывность, которой желало отдать все, в рамки дискретности. Конечно, христианство лишь довело до своего предела уже существовавшую мощную тенденцию. Но оно придало завершенность тому, что до него было лишь намечено. Христианство свело сакральное, божественное к дискретной фигуре Бога-творца. Более того, потусторонний мир оно в общем и целом сделало продолжением всех дискретных душ. Оно населило небо и ад множеством существ, обреченных вместе с Богом на вечную дискретность каждого из них в отдельности. Избранные и проклятые, ангелы и демоны стали бессмертными фрагментами - навеки неделимыми, произвольно отличными друг от друга, произвольно отделенными от той целостности бытия, с которой их надо тем не менее соотносить.
Толпа случайных творений и индивидуум-Творец отрицали свое одиночество во взаимной любви Бога и избранных - или же утверждали его в ненависти к проклятым. Но самая их любовь окончательно увековечивала изоляцию. В этой распыленной целостности исчезал путь, ведущий от изоляции к слиянию, от дискретности к непрерывности, путь ярости, который был прочерчен трансгрессией. Даже тогда, когда сохранялось воспоминание об изначальной жестокости, момент разрыва и обращения подменялся поисками согласия, примирения в любви и послушании. Я уже говорил выше об эволюции жертвоприношения в христианстве.
http://www.fedy-diary.ru/html/122010/04122010-01d.html Жорж Батай. ПРОКЛЯТАЯ ЧАСТЬ