Текст интересен трактовкой Маркса и Штирнера, и неправомерным сравнением их, и явно ложной трактовкой Слотердайком понятия "Я" как анархической составляющей программного выступления Штирнера в "Единственном". Маркс примерно такой философ как и Ленин, скорее шизофренического взгляда на вещи, и может выдающийся учёный, публицист, но никак не философ, и у которого такая путаница в категориальном мышлении что трудно даже его сравнить с кем-то по этому показателю, если только не с тем же Лениным.

Просвещение как было, так и осталось неудовлетворенным результатами. Вторым крупным фактором, вызвавшим его самооп­ровержение, стало разочарование в марксизме. Зрелище того, что сталось с «ортодоксальными» марксистскими движениями — с ле­нинизмом, сталинизмом, Вьетконгом, Кубой и движением красных кхмеров, — и вызвало в значительной мере сегодняшний сумереч­ный свет цинизма. Глядя на участь марксизма, мы видим крах того, что сулило стать «разумным иным». Развитие марксизма вогнало в комплекс связей Просвещения клин принципа левизны — клин, извлечь который уже невозможно. Вырождение марксизма в идео­логию легитимации скрыто националистических либо открыто гегемонистских и деспотических систем разрушило столь много восхва­лявшийся принцип надежды, испортив радость, которая и без того достигается в истории с превеликим трудом. И левые тоже с трудом начинают понимать, что о коммунизме уже нельзя говорить с таким видом, будто еще не было ни одной попытки реализовать его на прак­тике и можно непринужденно начинать с чистого листа. Уникальная двойственная структура марксистского знания была продемонстрирована мной в четвертом разоблачении: оно представ­ляет собой сложную теорию, которая одновременно освобождает и превращает человека в нечто подобное вещи. Овеществление стано­вится отличительным признаком всякого знания, которое стремится властвовать над вещами. В этом смысле знание Маркса с самого начала было знанием, стремящимся к власти. Задолго до того, как марксизм теоретически или практически добился господствующего положения, он уже избирал — вполне в стиле «реальной полити­ки» — тактику силы, которой предстоит захватить власть. Он всегда чересчур недвусмысленно навязывал «правильную линию». Он все­гда, приходя в неистовство, уничтожал всякую практическую альтер­нативу. Он всегда говорил сознанию масс: «Я твой Господь и осво­бодитель, у тебя не должно быть никаких иных освободителей, кро­ме меня. Всякая свобода, которую ты найдешь где-то в другом месте, есть мелкобуржуазный уклон». По отношению к другим просвети­тельским течениям марксизм тоже стал играть роль «отражающей свет плоскости». Интеллектуальные наставники марксизма вели себя точно так же, как цензоры из буржуазных министерств внутренних дел и полиции: они, конечно, внимательно изучали все, что предла­гали немарксистские просветители, однако подвергали цензуре то, что вызывало даже малейшее подозрение в нонконформизме.

Я считаю Макса Штирнера и Бакунина такими со­перниками Маркса, которые стояли ближе всего к нему, поскольку он просто не мог теоретически превзойти их и вынужден был, чтобы исключить из борьбы, прямо-таки раздавить их своей критикой. Ведь оба представляют в своих учениях не что иное, как логические и фактические альтернативы тем решениям проблем, которые дал Маркс: Штирнер — в вопросе о том, можно ли, а если можно, то как именно, прорвать отчуждение «в частном порядке», а Бакунин — в вопросе о том, можно ли, а если можно, то как именно, обрести в будущем «свободное от отчуждения общество». И того и другого Маркс подверг критике с ненавистью вивисектора, не оставив от их учения живого места. Известное произведение «Немецкая идео­логия», опубликованное после смерти своих авторов, по большей части направлено против Штирнера и представляет собой самую ожесто­ченную полемику по мельчайшим вопросам — такую полемику, в которую Маркс и Энгельс больше не вступали ни с кем из мыслите­лей; уничтожение же Бакунина было для Маркса делом, которым он занимался на протяжении многих лет. В ненависти Маркса к обо­им, в его саркастических издевках и ни на чем не основанном пре­зрении проявляется такая страсть, которую невозможно объяснить только его темпераментом и чувством соперничества. Оба против­ника указали ему на системные границы его подхода — и Маркс уже не мог ни интегрировать полученное таким образом знание, ни просто отмахнуться от него, ведь они дошли до столь простых и неопровержимых идей, которым никак не находилось места в про­екте Маркса — и не могло найтись в принципе. Больше того, в уче­нии Штирнера, равно как и в учениях других представителей крити­ческой критики и «святого семейства», Маркс усмотрел нечто та­кое, что было свойственно и ему самому, но не мог признать этого открыто, намереваясь стать именно тем Марксом, каким хотел. Своей «правой» половиной, своей «реалистической», государственнической, реально-политической стороной, заставлявшей создавать великую теорию, он подавлял свою же «левую», бунтарскую, витальную, чисто «критицистскую» сторону, которая противостояла ему в учениях других как «позиция-для-себя». Критически уничто­жая Штирнера и Бакунина, он в какой-то мере убивал и самого себя, убивал конкретную, экзистенциальную, даже в конечном счете «жен­скую» часть своего интеллекта. Основываясь на ней, он еще со всем реализмом и конкретностью критически восставал против Гегеля; те­перь же, выступив представителем властного, претендующего на гос­подство мышления, он ополчился против этой стороны — за ее односторонность.
Штирнер, как и Маркс, принадлежал к тому молодому немец­кому поколению, которое выросло в атмосфере гегелевской филосо­фии с ее весьма опасным для устоев общества, основанным на реф­лексии и чрезвычайно натренированным чутьем на все, что «проис­ходит в голове» (Фейербах, Бруно Бауэр, Арнольд Руге, Мозес Гесс, Карл Грюн, Генрих Гейне и др.).
Логика Гегеля завоевала пространство, которое не было ни про­сто бытием, ни просто сознанием, но имело в себе «что-то и от того, и от другого»; об этом свидетельствует мыслительная конструкция «опосредованной непосредственности». Волшебное слово новой ло­гики — «опосредование». Мы вправе перевести его как «медиум», «посредствующее звено». Между бытием и сознанием существует нечто среднее, которое есть и то, и другое, но которое исчезает при ложном противопоставлении духа и материи; Маркс перенес это видение в свою теорию капитала.
Решимся на резкую формулировку: в головах людей работают исторически сформированные программы мышления и программы восприятия, которые «опосредуют» все, что идет извне вовнутрь и изнутри вовне. Человеческий аппарат познания — это, в известной мере, некоторое внутреннее реле, преобразователь, в котором за­программированы схемы восприятия, формы суждения и логичес­кие структуры. Конкретное сознание не является чем-то непосред­ственным, оно всегда опосредовано «внутренней структурой». По отношению к этой передающейся по традиции внутренней структу­ре рефлексия может, в принципе, выбирать из трех отношений: по­пытаться уйти от нее, «депрограммируя» себя; двигаться в ее рамках, сохраняя возможную осторожность; и капитулировать как рефлек­сия, приняв тезис, что структура — это все.
С этими тремя установками нам теперь и придется иметь дело. Идея Штирнера состояла в том, чтобы просто выбросить из своей головы все чужие программирования. После этого тотального само­очищения головы должен остаться голый, в известной мере пустой, отрефлексированный эгоизм. Если правда, что общество посредством дрессировки вставило в мою голову «шарики и винтики», то, недол­го думая, можно решить, что мое освобождение будет состоять в демонтаже этих чужих запрограммированных механизмов во мне. Собственное в сознании Я желает, таким образом, как по манове­нию руки, избавиться от чужого. Штирнер нацеливает себя на осво­бождение от отчуждения в своем Внутреннем. Во мне угнездился Чужой; значит, я обрету «себя самого» снова, если выгоню из себя Чужого. Читая многие сотни страниц, можно убедиться, в какое возбуждение привела Маркса и Энгельса эта незатейливая в ос­нове своей мысль. Они подвергли эту неоэгоистическую пози­цию уничтожающей критике, не моральной, а теоретико-позна­вательной — как новый самообман. Они показали, что штирнеровское Я, тот «Единственный», который строит свои дела, опираясь на Ничто, и рассматривает сам себя как свое единствен­ное достояние и собственность, впадает в новую наивность, ко­торая в первую очередь выдает себя мелкобуржуазным бахваль­ством — позицией «только-лишь-Я».
В учении Штирнера впервые достигает кульминации теорети­ческий анархизм XIX века. Штирнер осуществил «экзистенциали­стскую» редукцию к чистому Я, однако при этом совершенно наи­вно представил Я как нечто такое, что «имеется», существует как данность. Стоит только мне, полагает Штирнер, выбросить из себя Чужое, идущее от общества, как останется прекрасное, собственное Я, которое будет наслаждаться тем, что «обладает» собою. Светясь наивностью, Штирнер говорит о «собственности» Я на себя самое. Но иметь в собственности можно только нечто такое, что существует реально. Действительно значимый опыт рефлексии и наивную меша­нину здесь разделяет микроскопическая дистанция. Экзистенциа­листская рефлексия на «собственное» сознание столь же реалистична, сколь ложен переход к представлению о собственности, в которой находится Я у самого себя. Саморефлексия не оставляет в итоге ни­чего предметного, чем можно было бы владеть как собственностью. Маркс и Энгельс разобрали всю эту конструкцию буквально на атомы. Окрыляемые испытываемым презрением, они устроили себе праздник сатирической рефлексии, которая со всей тщательностью, какая только возможна, проезжается по внутренней структуре со­знания. Но, разрушая штирнеровскую иллюзию, они уничтожают нечто большее, чем только учение противника, — они уничтожают самих себя в его образе. То, как они это делают — строчка за строчкой, с отточенной логикой, педантизмом в филологии и суровой жаж­дой разрушения,— свидетельствует, что это нечто большее, чем про­сто критика; это заклятье, с помощью которого надеются избежать реально существующей опасности, это стремление напрочь исклю­чить всякую «иную возможность». И в самом деле, марксизм ни­когда не мог полностью отделаться от той анархистской и экзистен­циалистской тени, которая упала на Штирнера. Только у Сартра и Маркузе эта тень снова обрела большую «густоту» в мышлении, инспирированном марксизмом.
Маркс не принадлежит к типу тех наивно-гениальных людей, которые, подобно Шеллингу, «учатся на глазах у публики». «Не­мецкая идеология» так и осталась рукописью, не представленной авторами на суд общественности. Она не публиковалась до 1932 года, и лишь после этого обрела в марксоведении статус священного тек­ста. Во время студенческих выступлений она была использована как оружие против субъективизма: «строгие» марксисты воевали с ее помощью против адептов спонтанности и университетских «детей-цветов». На самом деле, однако, сдержанное отношение Маркса и Энгельса к их наиболее резкой работе, посвященной критике идео­логии, имеет под собой веские основания. «Немецкая идеология» разглашает важные секреты школы. Из нее можно извлечь урок: Маркс и Штирнер при решении вопроса о субъективности избира­ют симметрично ложные линии поведения. Оба признают, что со­знание человека — в том виде, в каком оно существует вначале,— «отчуждено» и должно быть «присвоено» в ходе терпеливой и кро­потливой рефлексии. Оба мыслят в русле диалектики Своего и Чу­жого, однако оба не находят посредствующего звена, а впадают в крайности. Штирнер избирает правый, а Маркс — левый путь. Штирнер полагает, что можно преодолеть отчуждение актом инди­видуалистического очищения. «Единственный» научается, достиг­нув своего «возраста возмужания», отделять себя от своих внутрен­них программ чуждого происхождения, так, что он в результате имеет их и в то же время не имеет, «сохраняя их при себе», выступая, таким образом, в качестве свободного господина над ними и их вла­дельца. В силу того, что он перестает признавать мысли и вещи как свои собственные, они утрачивают свою власть над ним. Реалисти­ческая саморефлексия и идеологический культ Я у Штирнера пере­плетаются теснейшим образом. То, что могло стать продуктивным опытом внутреннего дистанцирования от сформированного дрессу­рой, догматически закоснев, превратилось у Штирнера в новый ва­риант «короткого мышления».
Марксистское исследование классового сознания в исходном пункте своем тоже реалистично. Классовое сознание, картина мира и идеология на самом деле могут пониматься как «программиро­вание»; они есть опосредования, сформированно-формирующие схемы сознания, результаты всемирно-исторического процесса самообразования и самоформирования всякого интеллекта. Этот способ рассмотрения открывает путь к плодотворному анализу структурных образований сознания, которые могут освободиться от проклятия наи­вного идеализма. Однако Маркс и Энгельс снова уходят с этого пути из-за своего «в конечном счете» догматического материализ­ма. Они «снимают» субъективность в историческом процессе, «пре­одолевая» ее. Свидетельством тому оказываются жесткость и пре­зрение, с которыми Маркс относится к учениям тех своих против­ников, которые ориентированы «экзистенциально». Эта суровость показывает, что Маркс приближается к иной, «господской» форме рефлексии. Там, где Штирнер выводит на общественную арену свое бунтарски-козыряющее Я, марксизм продуцирует некоего револю­ционера, который, ощущая себя великим хитрецом и утонченным реалистом, использует себя самого как средство в историческом про­цессе. В смертельной схватке с ложным Единственным Штирнера в учении Маркса возникает представление о ложном Никто, о революционере, который сам может стать только безжалостным инст­рументом, всецело подчинившим себя фетишу революции. Таков провал, который Альтюссер обнаружил в учении Маркса после «Немецкой идеологии». Уже достаточно рано — не позднее начала полемики с Штирнером — в мышлении Маркса появляется тенден­ция неразрывно связывать себя с процессом исторического разви­тия, выступая как бы с позиций иезуита от революции, полагая, что это развитие можно как постичь, так и подчинить себе. Марксова теория сулит власть сама себе, мысля субъект теории как функцию развития. Она полагает, что сможет, превращая себя в нечто вещ­ное, обрести власть над историей. Превращая себя в инструмент для достижения предполагаемого будущего, она надеется сделать буду­щее своим собственным инструментом.
Слотердайк. Критика цинического разума. После разоблачений: сумерки цинизма. Марксистская элегия: Альтюссер и "провал" в Марксе.